Михаил Шаламов - Строгий заяц при дороге

— Постойте, Макс! — вполголоса окликнула меня девушка. Я услышал, вернулся и присел на краешек стула.

— Не сердитесь! — сверкнула она на меня серыми глазами. — Вы мне очень-очень симпатичны! И мне есть что сказать вам… Я расскажу все, что знаю об иконе. Но не сегодня. Не сегодня, Макс! Давайте встретимся завтра вечером.

— Ну, если нам действительно есть о чем поговорить… Когда и где? Назначайте, мадмуазель!

— В девять вечера, — опустила глазки долу моя собеседница. — Раньше, к сожалению, не могу.

— В девять так в девять. А куда подойти?

— Макс, я… я живу очень далеко от центра…

— Не в Лабазово, надеюсь…

— Чуть поближе. На Висиме.

Я неплохо знал этот довольно удаленный от центра города рабочий район. Висим — высокий холм, увенчанный кокошником частных деревянных домиков, во дворах которых мирно пасутся козы, а по заумной крутизне его улочек в зимние гололеды не может забраться ничто четырехколесное. И почему-то я голову готов был прозакладывать, что живет Ника вовсе не на Висиме. Так зачем же я ей там понадобился?

— Значит, в девять ноль-ноль на Висиме. А где именно?

— Нет, на Висим вам взбираться не стоит! — Ника подарила мне очередную странную улыбку. — Встретимся внизу, в парке, на берегу пруда. Вы знаете, где там пруд?

Я покорно кивнул.

— Вот и хорошо. На набережной, возле спортклуба. В девять у меня кончается тренировка, и я к вам выйду. Хорошо?

Я кивнул еще раз. Мне ведь не трудно.

— Буду ждать завтрашнего вечера, Макс! Вы ведь обязательно приедете туда? Обязательно?

Заверив Нику, что приеду обязательно, я раскланялся. Но напоследок все-таки спросил у нее:

— Ника, вы случайно работаете не в Облглавснабе?

— С чего вы взяли? — вполне искренне удивилась девушка. — Я вообще нигде не работаю. Учусь в строительном техникуме.

На этом мы и распрощались.

Вас били свинчаткой по голове? Если да, то вы меня поймете. Но лучше — все по порядку.

Когда в далекой столице кремлевские куранты отзвонили восемь часов, в нашем городе пробило десять. В этот момент я стоял возле двери подвала в доме Хомяка. В детстве мы часто играли в этом подвале. Довольно обширный, он был плотно застроен внутри дощатыми чуланами, между которыми змеился лабиринт коридоров. В чуланах жильцы хранили старые вещи, запасенные на зиму картошку и морковь, пыльные газеты десятилетней давности. А пацанье, если удавалось стащить у родителей ключи, традиционно играло здесь в «катакомбы». Место это было уединенное, и я готовился к любой пакости со стороны неведомого клиента моего зятя. Зато и у меня были шансы выудить из него все, что он знает про Хомяка и икону.

Ключ со скрежетом повернулся во влажных недрах замка, и на меня пахнуло запахом подземелья: проросшего картофеля, мышиного меха и старины — не антикварной, как в музеях и книгохранилищах, а недавней, полувековой, не более. Протянув руку, я щелкнул выключателем. Внизу пыльно засветились слабые лампочки. Нащупав в кармане ребристую коробочку фонарика, я спустился по бетонным ступеням. Метров через семь коридор резко сворачивал. Шершавые стенки чуланов были прохладны и мертвы на ощупь. Это дерево давно умерло, и в нем не осталось даже намека на былую жизнь. В записке ничего не говорилось о месте встречи, но интуиция вела меня в дальнюю часть этого дощатого лабиринта.

В детстве этот подвал казался мне огромным, целым миром, островом сокровищ, втиснутым в коробку старого кирпичного здания. Теперь же это был обыкновенный, тесно застроенный подвал, в который я сошел ловить неведомую удачу.

К сожалению, оказалось, что удачу здесь ловил не только я. Из-за дощатой стенки, шагах в пяти от меня, раздался громкий свист. Тут же выключенный кем-то, кто остался у меня за спиной, погас свет. По глазам ударила темнота. Я потянул из кармана фонарик, уже чувствуя, что он застрял и я не успею его вытащить. Потом было первое, робкое еще прикосновение — и вот чьи-то крепкие пальцы уже вцепились в мой рукав.

— Вот он! Я его держу! — голос был таким же безликим, как сумрак коридора.

Я ударил наудачу, попал, и меня отпустили. А через мгновение навалились снова — уже втроем или вчетвером. Меня схватили за лицо и за горло, кто-то повис на правом колене, другой — на левой руке. Меня еще не били. Бил я. Удар в мягкое — чей-то живот; потверже — плечо. Потом — обдирающая костяшки пальцев боль и чьи-то неожиданно поддавшиеся под кулаком зубы, каскад захлебывающегося мата и град ударов в грудь, в лицо, в голову.

И, в завершение удовольствия, удар свинчаткой по затылку. Тут уж добру молодцу и карачун пришел.

Когда-то я любил книги с описаниями красивых драк, и переводные, и наши. Одно удовольствие читать, как доблестная милиция крушит направо и налево челюсти нарушителей общественного порядка, укладываясь при этом в рамки необходимой обороны. И так уж красиво это у них получается, что просто нет слов. Прочитаешь такую книжечку и хочется кого-нибудь… того… А мы дрались совсем не красиво: несколько неловких тычков вслепую, один удачный удар по зубам с моей стороны и один отменный удар свинчаткой в пользу противника. Вот и вся драка.

«…По знаку волшебника солдаты сомкнули свои ряды вокруг Колвина.

— Плюешься! — прошипел Бустрофедон. — Я тебе покажу, как плеваться! Отведите его в Залы Фобоса! — и он издал звук, которого от него лорд Колвин никак уж не ожидал — тоненькое мерзкое хихиканье, вовсе не вязавшееся с его мрачным и величественным видом. Колвин еще раз плюнул магу на мантию, повернулся и пошел, сопровождаемый стражей, по мрачным коридорам цитадели.

Тяжелая, обитая бронзовыми полосами, дверь выходила на винтовую лестницу, ведущую, казалось, в самое чрево земли. На узкой лестнице конвой перестроился по двое. Мерные шаги его рассеивались в безмолвии подземелья. Спускались долго, распугивая светом чадящих факелов нетопырей и кожанов, которые свисали с потолка пыльными гроздьями.

Внизу, за заброшенной комнаткой тюремщиков, лорд увидел новую дверь, на сей раз решетчатую, набранную из толстых дубовых балок. За дверью было другое, более обширное подземелье.

Засов лязгнул, решетка ушла в сторону. Тьма навалилась на факелы, живая, мохнатая, ждущая… Колвина приковали к кольцу, врезанному в пол подземелья.

Рядом воткнули факел так, что узник остался стоять в круге рассеянного света.

Лейтенант стражи что-то сказал остальным на свистящем диалекте племени гурков, и те дружно захохотали. Узнику стало не по себе. Вот они, значит, какие — Залы Фобоса, о которых в Роканкоре говорили только шепотом — лабиринт извилистых тоннелей и тайников в недрах скалы, где ненавистный Бустрофедон производит свои ужасные опыты над людьми, животными и — ходили слухи — даже над демонами, которых он вызывает сюда силой своего волшебства.

Тем временем стражники кончили смеяться, застыли, прислушиваясь к чему-то, и, вдруг засуетившись, выскочили обратно за решетку. По приказу лейтенанта, один из них скрылся в комнате тюремщиков, и через минуту в этом мрачном помещении вспыхнул робкий огонек. Остальные-стражники нестройной толпой стали подниматься вверх по лестнице, и Колвин остался в одиночестве…»

— Товарищ! — кто-то тряс меня за плечо. — Товарищ, очнись!

Прислушиваясь к сосущей боли в затылке, я разлепил веки. Не дай бог — сотрясение мозга. Меня снова легонько потрясли.

— Как они вас!.. — с восхищением сказал тоненький детский голос. Я окончательно открыл глаза, но не увидел ничего, кроме яркого снопа света, бившего мне прямо в зрачки, захотел сказать: «Отведи фонарик в сторону», — и почувствовал во рту кляп — отвратительную на вкус тряпку. Попробовал пошевелиться и понял, что связан. Тогда я замычал и задергался.

— Полное спокойствие, товарищ! — шепотом сказал обладатель фонарика. Луч нырнул, потом взвился к потолку, выхватив попутно из темноты угол рассохшегося шкафа и стену чулана, потом уперся в пыльную лампочку. К ней потянулась детская рука, повернула в патроне, и зажглись 45 робких свечей. Мальчик ободряюще улыбнулся и погасил свой фонарик.

Это был лобастый крепыш лет девяти в синей, отороченной синтетическим мехом курточке, с ног до головы выпачканный в пыли и паутине.

— А я думал, они вас кокнут! — радостно сообщил он. — Но так даже интереснее. Тебя как зовут, товарищ?

Он ухватил за уголок и вытащил из моего рта мерзкую тряпку. Я вздохнул свободнее, сплюнул и сказал:

— Спасибо, парень! А зовут меня Максуд Александрович. Развяжи-ка меня. Веревку перетянули, гады!

Мальчик склонился над веревками, бормоча: