Поль Андреота - Сладкий вкус огня

— О, не Богу, конечно. Обряд совершается для того, чтобы воспрепятствовать посещению данного места кем-либо, кроме совершивших посвящение.

— Тогда, значит, дьяволу?

— Подождите минутку. Известно, что у немцев все пошло из рук вон плохо. Вскоре после начала работ в одном месте провалилась земля, и погибли два человека. На другой день, когда немцы валили деревья, один дуб упал в совершенно неожиданном направлении — я имею в виду, туда, куда по логике он упасть не мог — и насмерть задавил фельдфебеля. В конце недели они всё бросили и уехали. Не из-за заклятья. Во всяком случае., официально не из-за него. Как раз в это время высадились союзники, и из Берлина пришел новый приказ. Но, так или иначе, Дувь смогли вернуться в свой дом. Этот факт произвел сильное впечатление на местных жителей. Именно с тех пор все начали бояться Дувов… и обращаться к ним за помощью.

— И святилище все еще запретное место?

— Не знаю. Мне не приходилось его видеть.

— А мне приходилось.

Я встал и зашагал прочь. Мне ужасно хотелось громко расхохотаться. «Это уж слишком!» — думал я. Наконец-то у меня появилось ощущение свободы.

Дом был пуст. Быстро собрав вещи и уложив из в чемоданчик, я вышел в парк и позвал Терезу. Но единственной живой душой в парке был старый садовник, копавшийся в огороде. Я подошел к нему. Впервые мне удалось рассмотреть садовника как следует. Вблизи вид у него был довольно отталкивающий. Красноватое родимое пятно покрывало его правую скулу и нижнюю часть носа. Еще я заметил, что у него разноцветные глаза: левый — серый, правый — очень светлый, с зеленовато-голубой верхней и темно-синей нижней половиной. Не знаю почему, но они напомнили мне глаза собаки. Кстати о собаке: что случилось собакой, которую я видел здесь в первый день?

— Мадемуазель Дув дома?

— Нет, — сказал он, продолжая копать, — она у своего дяди.

— Но она сказала…

— Он пришел за ней после ленча. Она ему понадобилась.

— Не могли бы вы дать мне ваш велосипед? — попросил я.

— За сараем.

«Здесь была собака, — думал я, нажимая на педали, — такса, я помню очень хорошо. Что она сделала с собакой?» Подобными вопросами я занимал свои мысли, — лишь бы не думать о той единственно реальной проблеме, которая стояла передо мной: как сказать Терезе, что я уезжаю навсегда? Я говорил — было ли это прошлой ночью или позапрошлой, или во время полета к звездам? — что люблю ее, что всегда буду любить ее и не буду любить ни одну другую женщину. Я прижал ее к себе и сказал, что отныне мы едины, телом и душой. А что, если это так, Серджио? Не называй меня как Марк. Что, если ты околдован? Если хочешь избавиться от любовного недуга, перережь глотку жабе в новолуние, вымочи ее селезенку в отваре из васильков и барвинков, добавь немного крови крещеного петуха, хорошенько перемешай и принимай в горячем виде… Я продолжал крутить педали. Старый велосипед Фу жалобно дребезжал, словно сочувствуя моим путаным мыслям. Подъехав к большому серому дому, я не увидел ни машин, ни клиентов. Очевидно, по средам прием не проводился. Я прислонил велосипед к крыльцу, поставил рядом свой чемодан и обошел дом, как в первый день.

Тереза и ее дядя были на кухне. Они засыпали в большие котлы кучи каких-то листьев и трав и перемешивали их. Некоторые котлы стояли на слабом огне. Бонафу, в рубашке с засученными рукавами, встретил меня довольно приветливо.

— Заходите, дайте пожать вашу руку.

Тереза, увидев меня, не выказала удивления. Она подошла к шкафу, заполненному папками с сушеными травами, и спросила:

— Что теперь класть?

— Щепотку этого, — ответил целитель и, повернув улыбающееся лицо ко мне, добавил: — Peroinca minor… Подойди сюда, я покажу, как нужно готовить компоненты.

Только тут я заметил пожелтевшую картину, которая висела на стене. Это был Папа. Не нынешний — предыдущий. Папа. Но на кой черт мне знать, какой это Папа?

— Тереза, — сказал я, — мне нужно с тобой поговорить.

— Сейчас?

— Да.

— Но я не могу…

— Ничего, ничего, я и сам управлюсь, — заверил Бонафу, улыбаясь с видом соучастника.

Она вытерла о джинсы свои дивные руки с длинными пальцами и улыбнулась мне. Сумрачная кухня вдруг озарилась светом этой солнечной улыбки. Тереза неуклюже забралась на подоконник, ударившись коленкой, спрыгнула на землю и прильнула ко мне.

— Ты уезжаешь? — спросила она, повиснув на моей руке. Это была ее манера горевать — или защищаться от удара — Все будет хорошо. Я провожу тебя до станции. Я… — Она не давала мне возможности вставить слово. — Серж, почему бы тебе не остаться? Разве ты не был счастлив? Мы могли бы провести вместе всю зиму. Тебе так трудно изменить свою жизнь? Серж, я тебе скажу одну вещь: все люди хотят перемен, а когда появляется возможность, они передумывают.

Потом она замолчала и посмотрела мне в глаза.

— Назови мне причину, только одну стоящую причину, и я отпущу тебя.

«А если ты не отпустишь меня, как мы будем играть дальше, моя колдунья?»

Но она прочитала мои мысли.

— Конечно, ты и так свободен, Серж. — И она шла дальше, все еще не давая мне возможности вставить слово. — Ты бы не скучал здесь. Здесь никто не скучает. Ты говорил, что хочешь написать книгу. Вот и хорошо: тут у тебя будет сколько хочешь времени. Тебе даже не понадобятся деньги — у меня есть все, что нам нужно. Да ведь ты и сам говорил… — Она снова остановилась. — Ты сотни раз говорил, что твоя жизнь в Париже — это кошмар. Почему ты не можешь быть проще, милый? Иисус говорил: «Да значит да, нет значит нет — а все остальное от дьявола».

После введения в разговор Иисуса я почти готов был согласиться.

— И какую жизнь ты собираешься вести? Неужели тебе нравится быть марионеткой?

Берни, скрывающий свое лицо, явился предо мной на миг словно дьявол, пораженный торжествующим Святым Георгием.

— Почему, милый, почему? К чему тебе все это?

Она отошла, чтобы сорвать травинку, которую заметила по пути, положила ее в карман и вернулась.

— Я знаю, что тебе нужно, Серж. Тобой владеют злые духи. Тебе нужно освободиться от заклятья, но только ты сам можешь это сделать. Я бы помогла тебе, если бы ты согласился.

Внезапно я сменил пластинку. В конце концов, в моей жизни есть вещи, которых никто не имеет права касаться, даже она.

— Меня ждет жена, — сказал я, как идиот-муж, натягивающий трусы наутро после оргии. — Это достаточно серьезная причина.

Она улыбнулась, обезоруживающая Тереза!

— Видишь, какой ты Один день ты любишь ее, а на следующий день — меня. Разве можно любить двух сразу? Когда же ты обманываешь?

— В этом-то и весь вопрос, — сказал я, тоже улыбаясь.

Некоторое время я ничего не говорил. Даже не думал. Все, что мне оставалось, — это действовать. Действовать очень полезно, когда уже ничего не понимаешь. Пойти на станцию, сесть в поезд, повернуть ключ в замке, совершать заученные действия гораздо проще, чем непривычные. Тереза взглянула на меня.

— Бедняжка, — сказала она, — тебе надо поторопиться. А го опоздаешь на свой поезд.

Я посадил ее на раму велосипеда. Мне не очень хотелось брать ее с собой на станцию, но в то же время я не хотел упускать возможности побыть с ней до последней минуты. (А. завтра ты проснешься свободным, исцеленным от любовного недуга и будешь улыбаться своими тридцатью двумя зубами. Да и можешь ли ты в самом деле вообразить, что тебе придется стареть в обществе дядюшки Бонафу и садовника с собачьими глазами?)

— Что ты сделала со своей собакой? — спросил я, нажимая на педали — обратный путь был легче, дорога шла под уклон.

— Фу?

— Фу? Фу — это садовник.

— У них одно и то же имя, — ответила она.

«Она не в своем уме», — говорил Марк. Одно последнее усилие, еще пара рывков, и я в безопасности, на твердой земле.

— Моя собака погибла в тот день, когда ты уехал в первый раз. Она перебегала дорогу на Серизоль, и ее задавила машина. На этой дорою никогда не было движения

Голос Терезы становился выше, словно Гегорианский хорал, восходящий к сводам собора. И ей удалось представить все таким образом, будто я — главный виновник. С ее точки зрения собака умерла, потому что я уехал.

Искра ненависти внезапно зажглась во мне (она всегда полезна, когда собираешься кого-то бросить). Я раздул эту искру.

— Почему ты не говоришь, что в этом виноват я?

— Эти два события связаны

— И кто умрет завтра, когда я уеду?

— Я — сказала она тихо.

Слезы покатились по ее щекам. Совершенно неожиданно — я не заметил, как они появились. Остановив велосипед посреди дороги, я обнял Терезу, чувствуя, как ее хрупкая фигурка погружается в мое тело. «О черт! — думал я. — Если бы всего этого не было! Моя любимая, моя милая маленькая Тереза!»

Яростно сигналя, подъехала машина. Картина, конечно, была глупейшая. Я подхватил одной рукой велосипед, а другой обмякшее, содрогающееся от рыданий тело девушки и потащил обоих к краю дороги. Проезжая мимо, водитель дал пару коротких отрывистых гудков, как бы говоря: «Что, любовная ссора?» «Нет, мы не ссоримся, — мысленно ответил я ему, — мы просто умираем».