Кристофер Дикки - Кровь невинных

— Где ее муж?

— Келвин сильно переживает. Он был с ней, когда началось кровотечение, и отвез ее больницу. Я дал ему успокоительное.

— Но если дело идет на поправку, я не знаю, как смогу ей помочь своим возвращением.

— Мы не уверены, что она быстро поправится. Возможно, понадобится хирургическое вмешательство. Однако с операцией могут возникнуть затруднения из-за проблем с весом.

— Затруднения?

— С операцией.

— Доктор, вы недоговариваете. Вам нужно мое согласие на операцию? Но зачем?

— Нет. Но с вашей стороны будет благоразумно, если вы приедете.

— Давайте поговорим начистоту, доктор. Вы думаете, что моя мама умрет? Вы это хотите сказать?

— Нет. Главная причина, по которой вам следует вернуться, то, что она хочет видеть вас. Подняв ей настроение, вы увеличите шансы на выздоровление.

Я минуту подумал, могу ли я срочно уехать, и, решив, что да, ответил:

— Скажите, я скоро буду.

Джози сидела в темном углу гостиной и слушала.

— Придурок, — бросил я, повесив трубку, — все врачи — идиоты. Сначала он сообщает, что маме лучше, а потом говорит, что я должен как можно скорее вернуться в Канзас.

Я открыл холодильник, и на меня повеяло приятным холодом. Джози стояла у меня за спиной и пыталась объяснить мне, что случилось с моей мамой. Но после разговора с врачом у меня перед глазами стоял образ матери, изо рта у нее текла кровь. И это было все, что я понимал.

В то утро в отделении интенсивной терапии находилось шесть человек. Я был первым посетителем, и меня никто не сопровождал. Я шел вдоль палат и смотрел на пациентов. Каждого из них окружала паутина трубок, с помощью которых больным подавали лекарства, кислород и откачивали мочу. Аппараты пищали, указывая частоту пульса. Я видел мужчину с невероятно раздутым животом; исхудавшую женщину, которая беззвучно открывала и закрывала рот, как выброшенная на берег рыба. Еще один пациент с перевязанным лицом мог быть как мужчиной, так и женщиной: его тело накрывала простыня, а лицо под бинтами казалось плоским. Семидесятилетняя женщина лежала с чем-то вроде клипсы в носу, через которую поступал кислород. Она стонала при каждом вдохе. Маленький мальчик, казалось, спокойно спал, но вокруг него повсюду виднелись провода, а сидящий около его кровати мужчина тихо плакал.

— Вам помочь? — спросила дежурная медсестра.

— Я ищу свою мать — миссис Куртовиц.

Медсестра посмотрела в свой список, перелистала все страницы, словно демонстрируя, как она старательно выполняет свою работу.

— У нас нет пациентки по фамилии Куртовиц.

Наверное, Келвин что-то напутал, сказав, что мама в отделении интенсивной терапии, но ее здесь не оказалось. Я испытал облегчение.

— Наверное, ее перевели в другое отделение.

Сестра снова взглянула в свой список, затем подошла к столу и посмотрела медицинские карты.

— Не думаю, — отозвалась она, читая имена на картах. Меня это совершенно сбило с толку. — По-моему, у нас нет пациентки по фамилии Куртовиц.

— Гудселл. Извините. Возможно, ее зовут Гудселл. Господи. Даже не знаю, о чем я думал. Скажите, ее перевели?

Сестра минуту смотрела мне прямо в глаза.

— Гудселл, — проговорила она спокойно, посмотрев в свой список, но, похоже, даже не читая его. — Палата номер четыре.

— Где это?

Она указала на бокс, который я только что прошел. В нем лежала старая женщина с закрытыми глазами, стонавшая в полузабытьи. К ее носу тянулась кислородная трубка.

Я стоял перед кроватью, пытаясь узнать в этих желтовато-седых волосах, ставших сальными от пота, в этих ввалившихся щеках, в этом голосе, протяжно выпевающем песню боли, в этих останках, бывших когда-то женщиной, — мою мать. Мне понадобилось много времени, прежде чем я смог узнать ее. И это было ужасно.

Я дотронулся до ее руки, и она открыла глаза. Они остались такими же ясно-голубыми, но взгляд был полон усталости и страха. Она заговорила, но в горле у нее пересохло, и она с трудом произносила слова.

— Малыш, ты пришел. Ты не… — она попыталась прочистить глотку, но это причиняло ей боль, — мне нельзя разговаривать.

— Мне жаль, что ты заболела, мама, но я рад, что вернулся домой. Не пытайся говорить сейчас. Подожди, наберись сил, а потом, когда ты поправишься, ты сможешь погостить у нас в Саванне.

— Я так горжусь тобой, — прошептала она.

Я осторожно наклонился к ней, стараясь не задеть трубки, и поцеловал ее в лоб.

— Отдыхай.

Неожиданно ее глаза снова вспыхнули тревогой.

— Под кроватью, — выговорила она. — Посмотри под кроватью.

Там лежала старая, неплотно прикрытая коробка из-под туфель.

— В ней… бумаги твоего отца.

Я неуверенно взял коробку, не зная точно, что мне с ней делать.

— Открой. Посмотри.

Я увидел какие-то бумаги.

— Смотри внимательно.

На первых листах был выгравирован американский герб. Я никогда не видел ничего подобного.

— Сберегательные облигации, — объяснила мама. — Мы приобрели их, когда ты родился.

В коробке также имелась маленькая потрепанная книжка в черном кожаном переплете, похожая на сборник псалмов, со странной надписью на обложке золотыми буквами, которую я не смог разобрать. Я пролистал страницы, исписанные бессмысленными, на мой взгляд, письменами, некоторые из которых были подчеркнуты. «Коран», — сказала мать, но я не взглянул на нее. Я искал слова и фразы на знакомом мне языке, но все, что смог найти, это несколько уравнений, написанных рукой отца на последней странице. Под книгой находились другие бумаги: увольнительная из американской армии с прикрепленной к ней фотографией молодого человека в форме, которого я узнал с трудом. Холодок пробежал по спине. Отец никогда не говорил о том, что служил.

— Привет, Курт, — послышался голос Селмы. Я обернулся.

За ее спиной стоял Дэйв, на его лице по-прежнему остались следы от той ночи в 1985-м. Я взглянул ему в глаза. Он посмотрел на меня, затем отвел взгляд, а потом посмотрел снова.

— Мама, как ты себя чувствуешь? — Селма присела на край кровати. Мама улыбнулась и попыталась взять Селму за руку. Мне бросились в глаза синие кровоподтеки от уколов и рыжие следы от дезинфицирующих средств.

— Привет, Дэйв, — сказал я.

— Рад, что ты приехал, — отозвался он. А потом добавил: — Курт.

Над нами разверзся ад. Вертолет «Призрак» открыл огонь раньше, чем следовало. Двуствольные артиллерийские орудия, пушки «Бофор» и стопятимиллиметровая гаубица. В общем, весело. «Американ-экспресс» — так назвал «Призрак» Дженкинс, потому что рейнджеры «никогда не обходятся без него». Но теперь он мог убить и нас. Ты чувствуешь, как пол дрожит под ногами, а воздух рябит от взрывов. Слышишь, как опоры в подземной парковке скрипят, и чувствуешь запах цементной пыли, горький от извести, падающей, как ливень, с потолка, прилипающей к языку, пока ты безмолвно, затаив дыхание, ждешь нового броска. Мы ждали в кромешной темноте. Новые приборы ночного видения улавливали инфракрасное излучение и могли определять мишени в человеческий рост на расстоянии пятидесяти метров. Но я разглядел лишь нечеткие силуэты людей, и то лишь тогда, когда они попадали в поле зрения, — бесконечный туннель зеленых теней. Мы двигались вперед почти вслепую, ориентируясь по чертежу здания, который врезался нам в память. Над нами гремела гроза.

Сначала один проблеск света, затем — другой промелькнули перед глазами. Фонари, с помощью которых люди прокладывали путь в темноте. Теперь они садились в джип «чероки» и по-прежнему не видели нас. Их было четверо, одетых в форму цвета хаки вооруженных сил Панамы и державших в руках винтовки «М-16». Трое — довольно крупные мужчины, один из них — тучный. Четвертый — худой и стройный, если не считать небольшого животика, — мы видели их в профиль. Я обернулся и посмотрел на нашего капитана — рука вытянута, кулак сжат. Мы застыли, глядя на его руку и пальцы. Он подавал нам знаки, как глухонемой, на понятном только нам языке. Дженкинс пройдет вдоль левой стены и возьмет на себя человека, который собирался сесть на водительское сиденье. Капитан возьмет того, кто хотел устроиться рядом с ним. Толстяк был моим.

Гром битвы наверху заглушал выстрелы наших винтовок и крики жертв. Помню, как меня охватило жуткое восхищение, когда я выпустил три пули, а потом и еще три в тело толстяка. Они подбрасывали его, как тряпичную куклу, из которой лилась кровь. Одна из пуль попала ему в бедренную артерию в паху, и в зеленом свете приборов ночного видения черная жидкость растекалась по нему, словно он помочился себе в штаны.

Я оказался ближе всех к машине. Маленький человек уже сидел внутри. Он бросил винтовку, но у него остался пистолет, похоже, девятимиллиметровый, который он пытался вытащить из твердой кожаной кобуры. Я подсел к нему прежде, чем он заметил меня, и дуло моей винтовки уставилось ему в затылок над правым ухом. «Не двигайся!» — закричал я, мои губы почти касались его уха.