Игорь Резун - Свидание на Аламуте

Мамаши ее не одобряют.

— Гляди! Опять бОсая вышла, ты гляди!

— Ой, чума… Придатки застудит себе так! А ведь ей еще рожать.

— Кого рожать-то? От инвалида…

— Ой, не говори, дура девка. Жизнь себе угробила.

— И если родит, ох, намается с дитем да с таким мужем. Он же у нее… того!

— В Чечне, что ли, воевал?

— Нет, он у нее эфэсбешник. Где-то в Мексике был. Я слышала — он при нашем посольстве служил.

— В Мексике?! Девки, нет, он в Африке воевал.

— За кого?

— Черт его знает. Но там и ранили.

— Оссподи, нашла себе, тоже… Он по мужской части как? Толку-то…

— Ага, ты бы слышала, что они ночью вытворяют! Вот тебе и толк…

— Да ладно вам…

— Вот и ладно! Валька Антипова в соседней квартире живет — говорит, все слышно. Начнут — как эротическое кино показывают. И стонут, и ревут, и орут…

— Правда, что ли?!

— У Вальки спроси.

— Оссподя… значит, не весь он деревянный.

— И родит еще, вот увидите.

— Да как она родит-то, с такими придатками?! Ты видела, она по утрам в сквере босиком бегает? По самой холодине, по лужам.

— Что делается-то… мама родная!

— Да уж. Себя не бережет.

— Ну-ка, брось! Брось, говорю, скотина ты безрогая! Ты щас мя доведешь, ох, доведешь мамку…

— Сыночка, не бей мальчика по голове, у него там больно!

— Как щас обоим дам по заднице! Да ты рассказывай, рассказывай!

— …А я с ее гинекологом разговаривала — ну, в нашей поликлинике. Девки, знаете, что у нее там?

— Где?

— Ну… там…

Мамаши шепчутся. Потом одна густо краснеет.

— Тьфу! Вот тоже…

— А я говорю — татуировка там, прикиньте? Какой-то треугольник, что ли… То есть, то нету.

— Да быть не может…

— А еще она — беременна.

— Да ты что?! Вроде и не видно…

— Я вам точно говорю — беременная она! Они с этим парнем же уже год живут, с зимы. Он тогда еще ходячий был. Потом где-то там, за границей, ранили, вот сейчас она его на процедуры катает.

— Может, и ходить будет…

— Ага. Вот щастье-то! Тут с дитем не знаешь, как управиться. Вот скотина, куда полез! Немедленно отойди! Отойди, я тебе говорю…

— Ваня, дай мальчику лопаточку, он плакать будет…

— …ага, а тут еще за мужиком ходить. Кому я щас ремня дам, говорю?

— Сама-то она где работает?

— Художница, говорят. Рисует.

— Рисует?! Вот дура…

— Дура не дура, а ты бы ее в магазине видала, че она покупает! Креветки, морепродукты разные. Эти, как их… яйца волосатые… ну, как?

— Киви, что ли?

— Ну. Киввы. Нет, чтоб, как все — колбасу там, сардельки… Так нет же. Видать, хорошо загребает за рисунки.

— Да и пенсия у ее мужика, видать, хорошая…

— А придатки она себе все равно застудит!

— Ох… Везет же некоторым!

— И не говори. Да, бабоньки, таким вот дурам и везет.

— Ага. Только мы такие… то стирка, то глажка. Отойди от края, паскудник такой, последний раз говорю!

— Ваня, дай поиграться корабликом! Ваня, я тебе щас дам!

— Ой, девки, жизнь наша, бабская…

Мамаши горестно вздыхают, поглубже засовывая толстые ноги в тапки. Остатки осеннего солнца падают на их серые пуховики. Малыши окончательно ссорятся и начинают вразноголосицу реветь. В шевченковских тоннелях свистит ветер, гонит по асфальту серую мертвую пыль.

А коляска уже далеко — мамаши ее не видят. И не слышат, как Юлька, присев на корточки перед коляской, жарко целует Андрея в лицо и шепчет:

— Андрюшка, доктор сказал, к Новому году уже ходить будешь… Слышишь? Все будет хорошо, милый мой.

Она не плачет. Она улыбается и тонкими пальцами гладит шрамы на любимых щеках. Андрей тоже улыбается — он верит ей. Ходить он будет, а видеть — уже никогда. Глаза, выжженные пламенем «Огненных Кулаков», в подземном коридоре, ведущем от парижской виллы, эти глаза, видевшие побег ассасинов и то, как самого дорогого ему человечка, беспомощного, превращенного в куклу, торопливо укладывают в страшный, кроваво-красный саркофаг и увозят неизвестно куда — эти глаза уже не узнают свет майского солнца и прелесть первой весенней зелени.

Но они это помнят.

И они счастливы.

Потому что у них, у обоих, в жизни было уже все. И смерть, ужас, страдания — все это закончилось навсегда.

Осталась только их любовь.

«…„Катастрофа в Северном Иране явилась наилучшим выходом как для иранского руководства, так и для МАГАТЭ“, — заявил на днях представитель Евросоюза при Секретариате ООН Марко Плуто. По его мнению, неожиданное извержение вулкана Аламут, до сих пор считавшегося объектом сейсмостойким и не вулканогенным, расставило все на свои места: атомного топлива, по крайней мере, в Северном Иране не было. Большая часть персонала станции была успешно эвакуирована с помощью пришедших на помощь сил МСЧ России и НАТО. И жертвами стихии можно считать только группу добровольных инспекторов. „Конечно, — замечает господинн Плуто, — все могло быть и хуже!“

Между тем официальный Иран в ярости: ему приходится дезавуировать свое недавнее заявление об агрессии и ракетном ударе американских ВВС, которое было сделано в первые часы после катастрофы, и признать, что плато Аламут было всего лишь декорацией. И теперь на повестку дня выходит один вопрос: если у Ирана действительно ЕСТЬ ядерное оружие, то где он его прячет? А это уже вопрос самый главный…»

Кристиан Борель. «Откуда исходит угроза миру»

Newsweek, Нью-Йорк, США

«…Член Нобелевского комитета академик Ханс Гайдигер заявил, что в этом году русские ученые-математики впервые после долгого перерыва всерьез рассматриваются как основные кандидаты на получение Нобелевской премии. По словам господина Гайдигера, открытие, совершенное россиянином Сергеем Шиловым, вполне можно считать эпохальным. Это так называемые рекреативные или репродуктивные числовые матрицы.

Как сказал сам Шилов, открытие должно носить имя Ассара — Шилова, так как он в своих исследованиях базировался на неоконченной работе русского математика Константина Ассара, трагически погибшего в первые дни второй мировой войны. Тогда математик добровольцем ушел на фронт, оставив своей семье несколько исписанных тетрадей. Архив Ассара долгое время был засекречен и находился в распоряжении НКВД — КГБ — ФСБ. Однако бумаги увидели свет в конце девяностых и попали к Шилову. Особенность репродуктивных матриц в том, что эти числовые последовательности, выраженные не обыкновенным уравнением, а сложной треугольно-ориентированной структурой, могут предсказывать практически любой процесс — от чередования приливов до порядка деления человеческих хромосом и вероятности появления того или иного человека на Земле. Сам Шилов не отрицает важности своей работы, но имеет скептический взгляд на премиальную перспективу. Как он рассказал в интервью корреспонденту Reuters, уже сейчас готовятся планы по засекречиванию его работ и передаче в распоряжение государства. Остается только гадать, зачем российской военной машине и амбициозному русскому президенту эти числовые последовательности — уж не для того ли, чтобы предсказать имя его преемника?..»

Анвар Криспи, Томас Хайдель

The Times, Лондон, Великобритания

— Мистер Тредиакис! Мистер Треди-а-акис!

Киприотка Эмилия, точеная чернокудрая ведьмочка с кожей цвета слегка обжаренного кофе, кричит это с самого верха лестниц отеля-пансиона «Артемида», со ступенек с щербинками, оставшимися еще от сандалий топавших по лестнице финикийцев — ведь лестнице более двадцати веков, впрочем, как и большинству камней на греческой земле. Но Эмилия об этом не думает. Встав на цыпочки пальцами босых ног на этот самый древний камень, киприотка в простеньком светлом платье еще раз зовет постояльца, и звук ее звонкого голоса плывет над садом, как крик тропической птицы.

Внизу человек поднимает голову от кустов роскошных азалий. На нем соломенный «стетсон», полотняная куртка садовника и белые парусиновые штаны на шнурке. Он тоже бос, как и киприотка, дочь хозяйки гостиницы. Выбираясь из кустов к лестнице, он отвечает по-гречески:

— Сейчас, сейчас! Что случилось?

— К вам приехал один важный гость! Просил вас тихонько позвать! — сообщает киприотка голосом, который наверняка слышно и над гладью Эгейского моря.

После этого она, прыснув и мелькнув гранеными, смуглокожими щиколотками точеных ног, убегает. Мистер Тредиакис не спеша поднимается по лестнице, где в ветвях деревьев белеет уютный семейный пансион греков. На ходу мистер Тредиакис, богатый американец греческого происхождения, путешествующий по миру с юной дочкой, что-то поправляет на спине, под полотняной садовнической курткой. Сколько лет мистеру Тредиакису, понять сразу нельзя: у него жесткое лицо человека, привыкшего принимать решения, туго натянутая на скулах, но уже явно постаревшая кожа и почти бесцветные, поблекшие глаза.