Последняя черта (СИ) - Савченко Лена

Таша всё таки вышла из ванной с не живым совершенно выражением лица. Посмотрела на Алису, потом на Ворона.

— Обещание ты сдержал, — тихо, но всё равно слышно, проговорила девушка, утыкаясь в Касту. Судорожно выдохнула, когда Алиса обняла её и прижалась к подруге сильнее.

— Я ещё жив, — «Точно? — спросил голос из-подо льда, и сам же добил — А зря». — Рано делать выводы. Но не надейся...

Не дай бог ещё и Таша чего учудит. Лёха был бы мягче, Лёха справился бы лучше, а теперь Ворон окончательно почувствовал себя предателем, чужим. Вспоминал глупые перепалки и думал, что могли бы и не устраивать их на пустом месте, просто... быть друзьями? Сколько времени потратили впустую, а теперь его... и его уже не осталось.

— Надо сказать Мел, — сам себя втаптывал в грязь, вспомнив, благодаря Таше — «От-вет-ствен...нен». Когда-то разделённая на двоих ноша теперь только его. Он не имел права останавливаться. Да и не хотел уже. После пройденной черты уже не считаешь ступени до дна. — Как проснётся.

Ворон ушёл к ней — проверить горячий лоб, принести воды, положить поближе таблетки. Вспомнил, что сегодня забыл выпить свои — но не сдвинулся с места, оставался с ней. Чтобы там ни говорил Док — Ворон боялся, что слабое дыхание и бессмысленный отчаянный взгляд если не признаки неизлечимого повреждения тела, то точно признаки отказавшейся от борьбы души. Меланхолия хотела уйти на ту сторону, и оставалась с ними только потому, что была очень нужна... так кто ему дал право её мучить?

Ворон упёрся локтями в колени, а головой — в руки. Сидел так, слушал слабое дыхание и спрашивал, спрашивал в пустоту. За что, зачем, для кого, чего, какого... Как спрашивал тогда Доктора, когда ещё был шанс вернуться. А ответов не было. Была хитро скалящаяся бессердечная пустота, готовая принять его в любую секунду и никуда не выпускать. Такая родная и всё же пугающая. Она не сулила даже возвращения друзей — только бесконечное забвение...

— Кто?

Меланхолия открыла глаза, как будто отвечая на зов.

— Лёха.

— Пусть передаст привет Марц.

— Пусть... — согласился Ворон, помогая ей выпить таблетки. — Ты только отдыхай.

— Я отдыхаю, — мёртвым голосом с того света констатировала Меланхолия.

Ворон совсем не хотел возвращаться к Алисе и Таше, заворожённый повисшим в воздухе образом беспощадной чарующей бездны. Она же отражалась в тёмных глазах Мел.

— Я... Посижу тут? — спросил он.

— Сиди, — безразлично ответила она.

Под ногами противно хлюпали осенние лужи. Взгляд застилала пелена слёз. Иногда Катя останавливалась, чтобы вытереть глаза рукавом, видела серый мир, ощущала его холод, и снова шла. Мимо митингующих, мимо дворов, наполненных криками, выстрелами и звуками ударов. Шла и понимала, что смысла в этом, без Лёши — никакого.

Зачем бороться, если тебе просто некуда и не к кому возвращаться? Зачем отстаивать такое будущее? Может, у народа была надежда, но у Кати её отняли, забрали, уничтожили.

А она так и не обняла его на прощание.

Села на скамейку, включила телефон, хотела снять чехол, но увидела в новостной ленте: «На площади вывесили труп лидера митингующих» — и вскочила снова, потому что поняла, куда ей нужно идти.

Как обычно Лёша оказался единственным, к кому был смысл идти.

Он висел там, огороженный наскоро поставленным тонким, но крепким забором. Вокруг собирались, высказывались недовольно, кто-то просто качал головой и проходил мимо. Лёша стоял над ними, на скорую руку привязанный к перекрещенным доскам, с закрытыми глазами, будто просто готовился что-то сказать и не мог собраться с духом. Ну конечно, сколько можно быть сильным?

Катя приблизилась вплотную к железному забору. Смотрела на красную точку у Лёши между глаз и представляла, что их ничего не отделяет, а она снова прижимается к его груди. «Надо было утром перевязать руку,» — подумала она, замечая разболтавшийся бинт. Она бы ещё обязательно сказала: «Ну почему ты ушёл, не подумав о себе?», а он бы, наверное, промолчал, а может, и вовсе поцеловал бы — так хотелось, чтобы он её поцеловал! — и это значило бы: «Потому что у меня есть ты».

Катя прильнула к забору, вцепившись в прутья до боли в пальцах и закрыла глаза.

«Почему ты меня не целуешь, Лёша? Я тебе противна?»

Закричать бы, да только никто не услышит. Спросить бы помощи, да только никому нет дела. Только омоновцы время от времени хватали кого-то из возмущённых и запихивали в автозак, совершенно игнорируя молча умирающую от боли Катю.

«Почему ты не взял меня с собой? Я даже на это не гожусь?»

Лёша молчал, как будто специально хотел сделать ей хуже. В назидание, в наказание, в укор. Потому что он всегда был сильнее. Когда был.

— Я всё равно приду, слышишь? — прошептала Катя, опустилась на асфальт, но не выпускала пальцами железные прутья, ведь не просто держала их, а обнимала его. — Мне же совсем-совсем некуда идти... И никогда не нужна была такая свобода, слышишь? Никогда...

Эта революция забрала его. Этот народ, желающий свободы, отнял его у Кати, хотя она была готова на любое постоянное насилие в борделе, лишь бы только Лёша жил. Это Алиса и Ворон поставили революцию выше его жизни. И срать они хотели на бабочку, которой больше некуда лететь.

— Девушка, вам плохо?

Голос грубый, страшный. Катя дёрнулась, обернулась, сквозь пелену увидела смутно знакомые черты лица.

— Катерина?

Голос удивлён. Рука смутно знакомого человека потянулась в карман.

«Беги!» — обеспокоенно крикнул Лёша откуда-то издалека, и она сорвалась с места, потому что не могла его не послушать.

— А ну стой, сука!

Катя летела быстро, не чувствуя асфальта под онемевшими от холода ногами. Нырнула в ближайшее такси, еле слышно прошептала:

— Едем, пожалуйста, едем! — и прижалась к окну.

В эту секунду даже слёзы перестали литься, потому что за окном оставался брошенный ею стальной Лёша, привязанный к перекрещенным доскам, возвышающийся над людьми и над остановившимся бугаем. Это точно был кто-то из охранников борделя.

Машина отъехала от площади, и Лёша пропал. Потерявши его навсегда, Катя снова плакала, пока таксист прилично молчал и наворачивал круги по ближайшему району.

— Девушка, вам куда? — потом всё же уточнил он.

«Совсем некуда,» — с ужасом подумала она, снова захлёбываясь истерикой.

Неровным голосом назвала адрес места, переставшего быть домом. Пока ехала, собирала мысли в кучу и печатала текст на расплывающемся перед глазами экране монитора. Держать всё внутри уже не получалось.

«Люди! О, люди!

Где ваша человечность? Как вы смотрите в глаза своим жёнам, зная, что у кого-то отняли семью? Вы думаете, что правы. Вы думаете, что другие заслужили смерти. Вы думаете, что у других не было надежд, любви и счастья. Вы думаете, что убив их, остановите это. Но не остановите. Только продолжите. Только подадите другим пример — убивайте дальше, убивайте таких же людей, убивайте, ради мира, в котором не будет места кому-то, кроме вас.

Люди! О, люди!

Вы воспитали поколение шлюх из детских домов. Поколение наркоманов с улиц. Вы сами загнали других в угол, лишили их свободы, сделали рабами для удовлетворения вашей алчности и думали, что они будут правильно распоряжаться такой жизнью? Такая жизнь им не нужна. Такой жизнью можно пожертвовать ради настоящего, светлого будущего — и вы, я смотрю, с удовольствием принимаете такие жертвы.

Что для вас — человеческая жизнь? Что для вас — гражданское право?

Люди! О, люди!

Кто вы теперь?»

Катя ещё опубликовала весь собранный компромат, которым её обеспечила работа в борделе. Имена, даты, фотографии — голые тоже, свои и чужие — потому что терять было совсем нечего, совсем. Документы, договора, взятки, извращения... Всё, что имелось, всё, что могло возыметь эффект. Перевела таксисту оставшиеся у неё деньги — они точно больше не понадобятся. На негнущихся ногах поднималась по ступенькам, вставляла ключ в замок ледяными пальцами — её крупно трясло, но слёз, страха или боли больше не было.