Антти Туомайнен - Целитель

Я поднялся и поблагодарил собеседника, но он уже уткнулся в монитор и, казалось, был полностью поглощен набором текста, как будто долго отсутствовал где-то и успел соскучиться по этому процессу.

Компьютер Йоханны легко обнаружился в кабинке, расположенной в правой части огромного открытого офиса. С монитора на меня смотрела моя собственная фотография.

Что-то как будто толкнуло меня изнутри, когда я увидел старый снимок и представил, как на него смотрит Йоханна. Интересно, она так же видела, как изменился с тех пор взгляд моих глаз, или это замечал только я сам?

Несмотря на большое скопление бумаг, на ее столе царил порядок. Лэптоп моей жены лежал закрытым посреди стола. Я присел и посмотрел вокруг. В офисе находилось примерно дюжина или даже больше рабочих станций, которые сотрудники называли «трилистниками», по четыре рабочих места на станцию. Место Йоханны находилось у окна, отсюда хорошо просматривался кабинет Ласси. Точнее, часть его кабинета: у другой части стеклянной стены были сложены листы картона. Из окна почти не на что было смотреть. Музей искусств «Киасма» с латаной-перелатаной медной крышей был похож на попавший под дождь потерпевший крушение корабль — черное, обветшалое, распластанное по земле здание.

Поверхность стола была прохладной на ощупь, под моей рукой она быстро стала влажной. Я посмотрел сначала на кабинку Ласси, а потом осмотрелся. Помещение было совсем пустым. Я сунул компьютер Йоханны в свой портфель.

На столе было множество сложенных стопками листов бумаги. На некоторых четким мелким почерком Йоханны были записаны телефонные номера.

Я просматривал листки один за другим. Один со сделанной совсем недавно записью привлек к себе внимание: «Ц — запад — восток или север — юг». На двух лежащих по соседству заметках, с обозначенными на них двумя последовательными датами, было написано: «Тапиола, Лауттасаари, Камппи, Кулосаари» и «Туомаринкиль, Пасила, Кумпула, Клууви, Пунавуори».

Очевидно, буква «Ц» обозначала слово «Целитель». Я сунул заметки в карман.

Я бегло просмотрел все бумажные стопки. Большинство листков содержали данные по статьям, уже написанным Йоханной: о якобы готовящемся закрытии атомных электростанций в России, о сокращении поступления налогов в Финляндии, о катастрофическом качестве продуктов.

В одной из стопок содержались только материалы, касающиеся Целителя. Там были и распечатки всех полученных от него электронных сообщений. На распечатках Йоханна делала свои собственные заметки. Их было так много, что порой они закрывали сам текст сообщений. Не читая, я сунул себе в портфель и эти бумаги, потом встал и посмотрел на пустой стол. Он ничем не отличался от миллионов своих собратьев. И все же я ждал от него какой-то подсказки, того, что он вдруг решит поведать мне о случившемся. Я подождал минуту, но стол так и оставался просто столом.

Еще двадцать четыре часа назад здесь сидела Йоханна. Она и сейчас сидела бы здесь, если бы с ней что-то не произошло.

Не знаю почему, но я был уверен в этом. Трудно объяснить наличие особой связи между нами. Я знал, что, если бы могла, моя жена обязательно мне позвонила бы.

Я сделал шаг прочь от стола, не в силах отвести взгляд от ее бумаг, сделанных ее рукой заметок, мелких предметов на столе. Потом я кое о чем вспомнил.

Я вернулся к двери в кабинет Ласси Утелы. Он не обратил на меня внимания, поэтому мне пришлось постучать по ней. Под рукой заскрипел пластик. Меня поразил этот гулкий пустой звук. Ласси что-то быстро набирал на клавиатуре; и когда он повернулся в мою сторону, его руки повисли в воздухе. Раздражение в его покрасневших глазах ничуть не уменьшилось.

Я спросил, кто из фотографов находился на задании вместе с Йоханной, хотя уже догадывался об этом.

— Громов, — бросил Ласси.

Конечно, я слышал об этом человеке и даже был знаком с ним. Высокий, темноволосый, вежливый. Как считает Йоханна, такие нравятся женщинам. Работа захватывала его целиком, с самого начала. Наверное, он был таким во всем. Йоханне нравился профессионализм Громова, и она любила работать с ним в паре. Они много времени провели вместе, работая как в Финляндии, так и за границей. Если кто-то мог иметь какую-то информацию о Йоханне, то это был Громов.

Я спросил у Ласси, не видел ли он Громова. Ласси тут же понял, что я имею в виду. Он поднял трубку телефона, положил голову на подголовник кресла и задумчиво посмотрел вверх, то ли туда, где находился кондиционер, то ли прямо в небо.

— В этом мире царит чертов бардак, — спокойно заметил он.

По дороге домой я вспомнил вопрос Ласси о том, почему до сих пор продолжаю писать. Я не сказал ему того, что действительно думаю об этом. Просто не хотелось. Ласси был не таким человеком, которому хочется доверять свои секреты, да и вообще доверять больше того, что требуется для дела. Но что же я мог сказать, какой причиной объяснить то, что продолжаю заниматься чем-то, не имеющим будущего? Наверное, я сказал бы правду.

Для меня продолжать писать было все равно что продолжать жить. А живу и пишу я не для того, чтобы искать себе читателей. Люди старались выживать изо дня в день, и им было не до поэзии. Причины того, что я продолжал писать, были сугубо эгоистичными.

Творчество придавало моим дням упорядоченность и смысл. Слова, предложения, короткие строчки — все это делало мою жизнь осмысленной, давало то, что все вокруг меня успели растерять. Творчество означало, что тонкая грань между вчера, сегодня и завтра все еще существует.

По дороге домой я пытался читать записи Йоханны, но не мог ни на чем сосредоточиться из-за звона пивных банок и другого мусора, перекатывающегося по полу автобуса. Их бросили здесь пьяные подростки. Эта публика не представляла никакой опасности для других пассажиров, но все же раздражала. Другое дело — ночные рейсы, особенно те, что проходят без сопровождения охранников.

У станции метро «Херттониеми» я вышел из автобуса. По дороге я обошел довольно большую шайку пьяных скинхедов — десяток наголо бритых скальпов с нанесенными на них татуировками, сияющих под дождем. Затем мне удалось миновать изучавшую витрины магазинов толпу попрошаек. Когда я направился домой, уже совсем стемнело. Я попал как раз в перерыв между поездами. Пронизывающий порывистый ветер, казалось, все никак не мог решить, в какую же сторону ему следует дуть. Он доставал вас то тут, то там, брал в крепкие объятия, играл светом фонарей на стенах домов, отчего казалось, что сами здания качаются в вечерней темноте. Я быстро прошел мимо пункта скорой помощи, который сначала бросили его обитатели, потом постепенно разграбили и, наконец, просто подожгли. Церковь с другой стороны нашей улицы служила убежищем для бездомных, и сегодня, похоже, была заполнена до предела — обычно светлый вестибюль казался серым от множества посетителей. Через несколько минут я уже сворачивал на дорожку к нашему дому.

Крышу здания напротив оторвало во время урагана прошлой осенью. Ее до сих пор не отремонтировали, поэтому окна верхних этажей оставались темными. Скоро то же самое должно будет случиться и с нами и с тысячами людей в других домах. Эти здания не были рассчитаны на то, чтобы выдерживать постоянные ураганные ветры и дожди, длящиеся более полугода. А когда люди поняли, что ветер и дождь пришли сюда надолго, было уже слишком поздно. К тому же ни у кого не было достаточно денег и интереса поддерживать в порядке дом, жизнь в котором перебои с водой и электричеством сделали неприятной, а иногда и почти невозможной.

Замок уличной двери, распознав мою карточку, впустил меня внутрь. Когда не было электричества, мы пользовались классическим старомодным ключом. Эти ключи должны были стать ненужными, кануть в Лету, но, подобно многим реликтам прошлого, они делали то, чего теперь не получалось у сменивших их вещей: они работали.

Я попробовал включить свет на лестничной площадке, но выключатель снова не работал. Добравшись в темноте до второго этажа и используя в качестве поводыря лестничные перила, дошел до нашей двери, открыл сейфовый и обычный замки, отключил сигнализацию и инстинктивно перевел дыхание.

Запах каждого места говорит сам за себя: запах утреннего кофе и духов, аромат хвойного мыла от отстиранного прошлым летом коврика у входа, длинные рождественские каникулы, купленное совместно кресло, каждая ночь, проведенная с любимым человеком… Все это присутствовало в домашнем запахе, и все это было связано воедино в моем сознании, несмотря на то что наш дом тысячи раз проветривался. Запах был настолько родным, что я автоматически собирался выкрикнуть, что снова дома. Но теперь здесь не было того, кому предназначалась эта новость.

Я занес портфель на кухню, вынул оттуда бумаги и компьютер и положил все это на стол. Потом подогрел овощную запеканку, приготовленную Йоханной в выходные, и сел есть. Двумя этажами выше проживал кто-то из фанатов музыки. Звуки были слабыми, но устойчивыми. Они повторялись так часто, что можно было подумать, что так будет продолжаться вечно — ничто и никогда не сможет их остановить.