Дмитрий Петров - Нелюдь

Я занимаюсь этим делом уже почти четыре года. Через мои руки прошло много этой швали. Кого-то уже и нет — убили при разборках. Это у них обычное дело. Кто-то уехал на Запад, а кто-то — на Восток. На очень дальний восток, в сторону Магадана…

Сейчас все задаются вопросом — отчего это новые русские живут с таким шиком, так роскошествуют и не знают удержу? Я отлично знаю ответ на этот вопрос. Это все от того, что у них мало времени. Им надо жить сейчас, немедленно взять от жизни все. Побольше и подороже. Только хапнул — и сразу надо бежать что-то покупать, проматывать, сорить деньгами. Потому что очень скоро убьют или посадят. «Новый русский» живет хорошо, но недолго.

Есть у меня и постоянная клиентура. Они-то меня и рекомендуют своим знакомым. Знают, что я — могила.

К своим тридцати пяти годам я приобрел весьма респектабельную внешность и кое-какой капитал. Смешно говорить, конечно. Что мои капиталы в сравнении с капиталами моих клиентов…

Зато меня никто не убьет. Я всем нужен. Какой бы страшный бандит не обратился ко мне, я его не боюсь. Я — доктор, который его лечит.

Моя мама сначала очень боялась того, что я свяжусь с ужасными людьми и погибну. Она говорила:

— Феликс, не надо тебе этих шальных денег. Сиди лучше спокойно в своем диспансере. Там хоть денег поменьше, зато ты не на виду. А то неровен час, что-нибудь случится.

— Что со мной может случиться, мама? — спрашивал я, хотя прекрасно понимал, что отчасти мама права. Но надо же было как-то ее успокаивать. Пожилые люди с трудом понимают истинную сущность того, что сейчас происходит. Им все кажется, что можно переждать, пересидеть, а потом все нормализуется, все станет как прежде. Или почти как прежде.

— Мало ли что может случиться, если ты окружен такими подозрительными людьми, — говорила мама, пожимая плечами. — От них чего угодно можно ожидать. Вот я недавно смотрела по телевизору…

Но тут я прервал маму. Мне не хотелось слушать о том, что она смотрела по телевизору. Мне слишком хорошо известно, как много страшного происходит в жизни. Такого все равно по телевизору не показывают.

Беда с этими стариками. Как им объяснишь, что того, что происходит сейчас, не пересидишь, не переждешь. Как говорится, поезд уже ушел. И рельсы разобрали. Старики еще не до конца поняли, что мы уже не просто погружаемся в трясину глобального криминала. Мы уже погрузились и сидим в нем по самые уши. И никакого пути обратно у нас нет.

«Процесс пошел», — как сказал лидер перестройки в свое время. Теперь он уже зашел слишком далеко.

В конце концов мама успокоилась относительно меня и моего будущего. Вернее, смирилась с неизбежностью. Пусть уж сын будет криминальным доктором и залечивает триппер у проституток и высокопоставленных бандитов. Пусть, если они за это хорошо платят. Все же я работаю по специальности.

Единственное, что неудобно во всем этом — это ночная работа. Допоздна горит свет в моем кабинете, где я принимаю поздних посетителей. Я осматриваю их, делаю назначения, выписываю лекарства…

А на следующий день сплю до полудня. И телефон, естественно, отключаю.

Так что в тот день я был немало раздосадован, когда в десять часов утра был разбужен настойчивыми звонками в дверь. Кто-то отчаялся дозвониться до меня по телефону и явился собственной персоной.

С этим тоже ничего не поделаешь. Мои постоянные клиенты слишком хорошо мне платят, чтобы я мог отказывать им в помощи, даже если для этого приходится просыпаться пораньше. Зря я, что ли, клятву Гиппократа давал!

Но то, что ожидало меня, не могло присниться мне даже в самом кошмарном сне.

Уж я не могу сказать про себя, что слишком впечатлителен. Да и, кроме того, невольно приходится много слышать о разном. Если уж ты лечишь такую публику, поневоле оказываешься в курсе многих вещей, так что ужасами меня не удивишь. Что только не происходит каждый день в нашем благословенном Петербурге…

И все же, все же.

— Скорее, Феликс, — вот были первые слова, которые выкрикнул мне стоявший на лестничной площадке Геннадий Андреевич. — Скорее, почему вы не отвечаете по телефону? — голос его был резким и раздраженным, но я не захотел отвечать ему в том же духе. Не оттого, что боялся его, а просто по лицу было сразу видно, что человек действительно вне себя и плохо отдает себе отчет в своих словах и поступках.

— Одевайтесь и поедем к нам, — кричал он возбужденно, дергая меня за голую руку. — Она хочет, чтобы приехали именно вы.

— Кто она? — не сразу понял я, хотя мне следовало сообразить это и самому. Из-за кого бы еще Геннадий Андреевич стал так волноваться?

— Юля! Юля! — выкрикнул страдальчески Геннадий Андреевич, и после не выдержал и закричал:

— Да не стойте вы столбом, одевайтесь скорее.

Я лихорадочно, не попадая ногами в штанины, натянул брюки, потом рубашку, но стоило мне потянуться за пиджаком, как гость нервно остановил меня.

— Там страшная жара на улице, — крикнул он. — И вообще я на машине… Не простудитесь. Давайте скорее.

Уже в машине, в сером «ситроене» последней марки, я все же спросил, что произошло.

Было уже понятно, что случилось нечто ужасное, в противном случае Геннадий Андреевич с его рыбьими глазами и не подумал бы нервничать. Но его слова о том, что Юля хочет меня видеть, говорили о том, что с его дочерью все нормально — она жива… Так что же случилось?

— Вот сейчас приедем, и вы сами все поймете. И заодно нам с женой объясните все, — ответил резко сидевший за рулем Геннадий Андреевич. Он вел машину сосредоточенно, не отрывая глаза от дороги. Вероятно, чувствовал, в каком находится состоянии, и не хотел рисковать.

— И Юле объясните, — продолжил он. — Потому что она сама ничего не понимает. Что произошло… — он неожиданно всхлипнул. Вот уж чего я от него никогда не ожидал. От этого негодяя… Но вместе с тем мне стало по-настоящему страшно за Юлю. Если уж эта гадина плачет, то дело нехорошо…

Что могло быть? Что могло случиться? Автомобильная катастрофа? Изнасилование? Что еще?

— Она твердит только, чтобы приехали вы, — произнес Геннадий Андреевич, смерив меня искоса ненавидящим взглядом. — Мы звонили вам все утро, но вы так и не соизволили поднять трубку.

— Но я же не знал, — машинально начал я оправдываться, но Геннадий Андреевич не стал меня слушать. Он был на самом деле вне себя. Губы его дрожали и были почти синего цвета — это оттого, что он их все время кусал.

Я понял, что он прекрасно знает, что произошло, просто не хочет об этом говорить. Может быть, он хочет, чтобы я посмотрел и сам сказал это…

Юля сидела в своей комнате на диване.

Когда я вошел к ней, она даже не подняла голову. Наверное, подумала, что это опять мать.

Но это была не мать, а я. Мать Юли, Людмила, действительно стояла за дверью, обмерев от всего того, что произошло.

— Она ослепла, — сказала она мне шепотом, как только я вошел в квартиру.

— Как ослепла? — не сразу даже понял я.

— Сейчас сам увидит, — сказал Геннадий Андреевич жене, входя в квартиру за мной следом. — Нечего вперед забегать…

И я увидел все это сам. Юля доверчиво подняла голову, когда я обнял ее за плечи, и я увидел все…

Юля не ослепла. Это совсем не то слово. У нее были вырезаны глаза. Оба глаза.

Еще два дня назад я видел их, они сверкали на лице Юли, они смотрели на меня, а теперь на их месте было два кроваво-красных углубления, лунки… Вместо Юлиных голубых глаз…

За что? Почему? И самое главное — кто?

Она была ослеплена. Я видел эти лунки, от которых сжималось сердце и слова застревали в горле. Видел запекшуюся кровь, тонкие прожилки на нежной коже. Это было невыносимо.

Ужаснее всего было то, что я на самом деле совсем недавно видел эти глаза на Юлином прелестном лице. А теперь вместо них на меня смотрели пустые беспомощные мертвые глазницы…

Я вышел из комнаты, сквозь зубы пробормотав что-то о том, что мне нужно поговорить с ее родителями и что все будет хорошо. Что могло быть теперь хорошо?

Просто я не мог пока что взять себя в руки и собраться с собственными чувствами. Ничего не мог сказать Юле. А она ждала от меня именно этого.

Выйдя из комнаты, я столкнулся взглядом с Геннадием Андреевичем и Людмилой, которые посмотрели на меня. Не знаю, на что они могли надеяться, но в их глазах я прочел надежду. Которая, конечно, тут же исчезла…

— Это уже не поправить? — спросила упавшим голосом Людмила.

— Зачем это было нужно? — как бы эхом отозвался Геннадий.

Несколько секунд я молчал, ничего не отвечая. Потом вспомнил о том, что нужно что-то сказать. Открыл рот, потом закрыл его. Глотнул воздуху. Это не помогло.

Дело в том, что я точно чувствовал, вернее, даже знал, если попробую сказать сейчас что-то, из этого все равно ничего не выйдет. Просто я завою, как волк. Или разрыдаюсь. А этого мне если и хотелось, во всяком случае, не здесь и не сейчас. Не потому, что я стеснялся этих двух людей. А из-за Юли, которая сидела одна в соседней комнате и прислушивалась. Из-за нее.