Джоди Пиколт - Похищение

И тут я вдруг замечаю красный кружок на календаре: родительское чаепитие в детском саду было назначено на час дня. В это время я как раз карабкалась на гору в поисках Холли Гардинер.

Когда у меня в начальной школе случались родительские чаепития, я просто не говорила о них отцу. Вместо этого я притворялась больной и сидела весь день дома, чтобы не видеть, как в класс по очереди входят мамы моих одноклассников. Я-то знала, что моя в эту дверь никогда не войдет.

Софи лежит на кровати.

— Детка моя, — говорю я. — Мне очень жаль…

Она отрывается от подушки.

— А когда ты с ними, — говорит она, по живому кромсая мне сердце, — ты думаешь обо мне?

В ответ я поднимаю ее и сажаю к себе на колени.

— Я думаю о тебе даже во сне, — говорю я.

Сейчас, когда ее крохотное тельце прижимается ко мне, сложно поверить, что, узнав о беременности, я подумывала об аборте. Я не была замужем, а у Эрика и без того хватало проблем. И все же я не смогла. Я хотела быть одной из тех матерей, которых невозможно разлучить с ребенком без грандиозного скандала. Мне кажется, моя мать была именно такой.

Жизнь с Софи — когда с Эриком, когда без него, по-разному — оказалась гораздо сложнее, чем я ожидала. Все свои правильные решения я списываю на пример отца, во всех неправильных виню лишь судьбу.

Дверь в спальню отворяется, входит Эрик. На долю секунды, прежде чем память возымеет силу, у меня от восторга перехватывает дыхание. Софи достались мои темные волосы и веснушки, но, слава богу, ничего другого. Она стройная, как Эрик, у нее его высокие скулы, его непринужденная улыбка и беспокойные глаза — такую горячечную голубизну увидишь только в ледниках.

— Прости, что опоздал.

Он буднично чмокает меня в макушку, а я с силой втягиваю воздух, пытаясь различить предательский запах алкоголя. Он берет Софи на руки.

Я не чувствую ни кислинки виски, ни пивных дрожжей, однако это еще ничего не значит: Эрик умеет маскировать красные флажки, он узнал тысячу способов еще в старших классах школы.

— Где ты был? — спрашиваю я.

— Встречался с одним амазонским дружком. — Он достает из заднего кармана плюшевую лягушку.

Софи с визгом выхватывает подарок и обнимает Эрика так крепко, что я опасаюсь за его кровообращение.

— Она нас облапошила, — качаю я головой. — Настоящая мошенница.

— Ну, она просто сыграла на два поля. — Он опускает Софи на пол, и та немедленно бежит на кухню хвастаться перед дедом.

Я заключаю его в объятия и просовываю большие пальцы в задние карманы его джинсов. Я слушаю, как прямо у меня под ухом бьется его сердце. «Прости, что усомнилась в тебе».

— А для меня лягушки нет?

— Ты свою уже получила. Потом ты ее поцеловала — и это оказался я. Помнишь? — Чтобы проиллюстрировать свой рассказ, он прокладывает губами тропинку от маленького уплотнения у меня на шее (это шрам: несчастный случай на санках, мне было два года) прямиком к губам. Я чувствую вкус кофе, вкус надежды — и, слава богу, больше ничего.

Мы стоим так несколько минут, даже когда поцелуй окончен. Мы просто стоим в спальне нашей дочери, прижавшись друг к другу, в тишине, одни в целом мире. Я всегда его любила. Даже с бородавками.

В детстве мы с Эриком и Фицем придумали свой язык. Я уже почти ничего не помню, кроме трех слов: «вальянго», что значило «пират», «палапала», что значило «дождь», и «рускифер», у которого в английском эквивалента не было. «Рускифером» называлось бугристое дно плетеной корзины, соединение прутьев, служившее также обозначением нашей дружбы. Тогда детские игры еще не вписывали в графики и не оснащали подобиями брачных контрактов, как сейчас. Чаще всего поутру один из нас просто заскакивал к другому и мы вместе шли за третьим.

Зимой мы строили снежные бастионы со сложной системой ходов и туннелей; внутри обычно помещались три трона, на которых мы восседали, посасывая сосульки, пока пальцы на ногах и руках не немели окончательно. Весной мы ели жженый сахар, достававшийся нам от отца Фица, когда тот готовил кленовый сироп, и дрались на вилках за самый вкусный кусочек. Осенью мы перелазили через забор в гигантский сад и воровали там яблоки, чья кожица была теплой, как человеческая кожа. Летом мы при тусклом свете пойманных светлячков сочиняли тайные пророчества на будущее, а после прятали их в дупле старого клена — это было как бы послание нам же самим, но уже взрослым.

Каждый исполнял свою роль: Фиц был мечтателем, я — стратегом и тактиком, а Эрик — нашим прикрытием, поскольку мог обаять любого, независимо от возраста. Эрик всегда знал, что сказать, когда ты случайно ронял в столовой поднос с обедом или когда учитель вызывал тебя к доске, а ты, задумавшись, составлял список подарков к Рождеству. Сквозь него, словно сквозь витражное стекло, просвечивало солнце, и все лица поворачивались к этим золотистым лучам.

Все начало меняться в то лето, когда мы вернулись на каникулы после первого курса. Мы изнемогали от родительской опеки, но Эрик крепился из последних сил и давал себе волю лишь по вечерам, когда мы встречались втроем. Эрик всегда предлагал выпить — а он знал такие бары, где не требовали удостоверений личности. Потом, когда Фиц уходил домой, мы с Эриком шли на дальний берег озера, стелили лоскутное одеяло и раздевались, сгоняя комаров с тел друг друга: ведь хозяевами этих тел становились мы. Но каждый раз, когда я его целовала, изо рта у него пахло спиртным, а я не выносила этого запаха. Придурь, конечно, но, как мне кажется, ничуть не больше, чем у людей, которые ненавидят бензиновые пары и вынуждены зажимать нос на заправке. В общем, я целовала Эрика, вдыхала эту омерзительную горечь — и откатывалась в сторону. Он обзывал меня ханжой, и я уже сама начала верить, что это правда. Так было проще, чем признать, что на самом деле стоит между нами.

Иной раз мы догадываемся, что идем по жизни с шорами на глазах, но отрицаем, что сами же затянули узел. Даже через десять лет после выпуска мы с Фицем отказывались признать свою добровольную слепоту. Если Эрик говорил, что время от времени может пропустить стаканчик пива, мы ему верили. Если у него, даже трезвого, тряслись руки, мы отводили взгляды. Если я затрагивала тему алкоголя, это было моей проблемой, а не его. И тем не менее, несмотря ни на что, я не могла разорвать эти отношения. Все мои воспоминания были связаны с ним; выбросить их означало бы утратить вкус детства.

В тот день, когда я узнала, что беременна, Эрик не справился с управлением, пробил хлипкую ограду и въехал на кукурузное поле одного местного фермера. Когда он позвонил мне рассказать о случившемся (всю вину он свалил на сурка, перебежавшего дорогу), я повесила трубку и поехала к Фицу. «По-моему, у нас проблемы», — сказала я ему, как будто нас было трое. Да так оно, в сущности, и было.

Фиц выслушал меня: ту правду, которую он с большим трудом держал в себе, и новую — ослепительную, путающую. «Одна я не справлюсь», — сказала я тогда.

Он взглянул на мой живот, тогда еще совсем плоский. «А ты и не одна».

С обаянием Эрика, конечно, не поспоришь, но в тот вечер я осознала, что мы с Фицем вместе тоже образуем нешуточную силу. Выходя из квартиры Фица, вооруженная пониманием того, какие слова нужно сказать Эрику, я почему-то вспомнила, что написала тем летом, когда мы пытались угадать наши судьбы. Стыдясь, я сложила бумажку втрое, чтобы мальчишки ничего не увидели. Я, пацанка, игравшая то в безрассудного капера, то в археолога в поисках останков древней цивилизации, я, упавшая духом лишь однажды, да и то сумевшая выкарабкаться без посторонней помощи, я написала всего одно желание. «Когда-нибудь, — написала я, — я стану мамой».

Будучи одним из трех юристов в Векстоне, Эрик обычно занимается передачей недвижимости, завещаниями или — изредка — бракоразводными процессами. Но в суде он тоже несколько раз выступал — защищал интересы пьяных водителей и мелких воришек. Чаще всего он выигрывает дела, и меня это не удивляет. В конце концов, я сама нередко оказывалась эдаким судом присяжных, и мой вердикт всегда был единодушен.

Рассматриваемое дело — моя свадьба. Я бы с радостью поставила подпись в загсе и этим ограничилась, но Эрик решил, что неплохо бы закатить пирушку. Не успела я опомниться, как со всех сторон на меня уже сыпали рекламные проспекты банкетных залов, демо-записи свадебных ансамблей и прайс-листы флористов.

После ужина я сижу на полу в гостиной; ног моих не видно под образцами тканей, что складываются в подобие лоскутного одеяла.

— Какая разница, какого цвета будут салфетки — синего или бирюзового? — жалуюсь я. — Бирюзовый — это ведь тот же синий, только сходивший в спортзал.

Я протягиваю ему пачку фотоальбомов: мы должны найти по десять снимков друг друга, из них потом склеят вступительный коллаж для видео. Он раскрывает первый — и мы видим себя и Фица, толстых, как сосиски, в зимних комбинезонах. Мы выглядываем из самодельного иглу, я стою между двумя мальчишками — я стою между ними почти на всех снимках.