Владимир Орешкин - Перпендикулярный мир

— За какие провинности?

— Ни за какие, — ответила Маша. — Мы такие же пленные, как вы… Даже еще хуже.

— А это все, — показал доктор рукой, — с какой стати?

— Сама не понимаю, — сказал Маша.

Она восседала рядом со спящим Иваном, — и занималась тем, что смиряла свою гордыню.

Смиряла изо-всех сил, старалась, уговаривала себя вести себя паинькой, — но ее все злило. Особенно эти ковры и подушки… Про журнальный столик и говорить было нечего. Так ее злил этот журнальный столик.

А уж доктор, — это вообще. Он поводил носом, нос его шевелился, улавливая противный запах свежеприготовленной еды.

— Здесь дети есть? — спросила его Маша.

— Конечно, — сказал тот.

— Дети! — сказала громко, на весь сарай Маша. От ее голоса Иван проснулся и стал в удивлении оглядываться по сторонам. — Пожалуйста, подходите сюда, — вас ждет завтрак. В честь нашего прибытия… До четырнадцати лет, — кому больше, тот уже не ребенок.

Доктор понял, что ему ничего не обломится, — и передумал давать какой-то там свой медицинский совет. Он учтиво поклонился и сказал:

— Если будет нужна будет моя помощь, вы найдете меня там, — и кивнул куда-то вглубь сарая, откуда уже появлялись смущенные чумазые детишки.

— Маш, — спросил сонный Иван, — где это мы?

— В рабстве, где же еще, — ответила ему Маша.

— Я опять что-то проспал? — спросил он.

— Я не могу, — сказала ему Маша, — так злюсь. Меня все здесь бесит…

— Машка, — зевнул во все лицо Иван, — держи себя в руках. Ты мне обещала.

— Не властны мы в самих себе, — сказала, хитро улыбнувшись ему, Маша, —

— Складно, — хмуро согласился Иван. — Но мы, вроде бы, собирались куда-то ехать?

— Нас поймали по дороге… Завтра повезут на ярмарку, продавать.

— Но ты, надеюсь, не наделаешь глупостей?

— Откуда я знаю. Что хочу, то и наделаю. Моя воля…

Дети уже обступили журнальный столик, смотрели на него жадными глазами, но никто из них не приступал к трапезе.

— Ребятки, — сказала им Маша, — стульев у нас нет. Так что придется есть стоя. Это называется, — фуршет… Каждый берет себе по кусочку, отходит в сторону, и ест. Потом подходит за следующим. Понятно?

— Понятно, — недружным хором согласились дети.

— На счет три, налетай, — сказала Маша. — Раз. Два. Три.

«Четыре», — говорить не пришлось.

Но, в общем-то, было скучно. Хотя это был не самый скучный день в жизни Маши и Ивана.

За этот день они очень хорошо поняли, чем клетка отличается от свободы.

Свобода, — это та же самая клетка, но границы которой ты создаешь себе сам.

Например, у тебя есть настроение посидеть дома. Никуда не выходить. Ни на какую улицу… Поваляться на диване с детективом или приткнуться к телевизору, и смотреть там все подряд, — с утра до позднего вечера… Ты это делаешь.

Но если тебя тонким пальчиком подзовет очкастая Марья Ивановна, вручит этот самый детектив, и скажет: «Петров, чтобы к завтрашнему утру ты его прочитал».

Что это уже будет тогда… А, Петров?

Весь этот бесконечно долгий день Маша занималась самоистязанием. Она говорила себе: так мне и нужно… Иван разрабатывал теоретические планы побега, — там ему было легче.

Отвлекали только экскурсанты.

Потому что вся деревня хотела посмотреть на Машу.

Как только основная масса подневольного народа была отправлена на прополку картофельных плантаций, широкие двери фермы со скрипом приоткрылись и пропустили первых посетителей.

Это была семья, должно быть, жившая поблизости. Потому что они успели первыми. Несколько суровых мужчин с обветренными лицами, одетых по случаю в праздничные городские костюмы и обутые в блестевшие лаком ботинки, и их жены, сестры и дети. Всего двенадцать человек. Все, разнаряженные в самое лучшее, — уже от входа от них доносился запах дорогих духов.

Охранник, который открывал им ворота, пошел вперед, и молча встал у журнального столика, лицом к ним. Показывая, таким образом, нужное место.

Делегация подошла чинно, и не торопясь. Они разговаривали между собой по-башкирски, так что ни Маша, ни Иван ничего не понимали. А переводчика, на этот раз, у них не было.

Семья эта встала полукругом, рядом с их сеном и персидскими коврами. Минут десять стояла, о чем-то оживленно беседуя между собой. Но все это время с любопытством поглядывала, — то на Машу, которая изображала смиренницу, и принимала, с достоинством монашки, это наказание, то на Ивана, который делал зрителям рожи, и вообще, изображал из себя обезьяну.

Потом на журнальный столик были поставлены приношения.

Что-то из еды. Рыбный пирог с рисом и что-то еще. На десерт.

— Расплачиваются натурой, — шепнул Маше Иван.

Но та в этот момент силилась вспомнить какую-нибудь молитву. Ей сейчас как раз не хватало молитвы, — что-нибудь сродни тому плачу жены Рахима, который она прослушала прошлой ночью.

Молитв Маша не знала, ни одной, — кроме ритмичной «харе Кришна, харе Рама…», — слышанной как-то на Новом Арбате.

Так что в голову лезла только она, — и Маша, плюнув на иноземность этой песенки, стала повторять ее про себя, пытаясь представить, что где-то рядом постукивают барабанчики и бубны: харе, харе, харе Рама, — харе, харе, харе Кришна…

Харе Рама, харе, харе, — Харе Кришна, харе, харе…

Что-то было, — какое-то индийское божество, с тридцатью руками вместо двух, пыталось пробиться через тьму ее сознания на помощь.

Хоть пыталось, — и то, хоть что-то…

Между тем, — не успели первые посетители насладиться зрелищем набожной рабыни и кривляющегося мальчика, как в створе открытых ворот показалась целая вереница празднично одетых людей. У некоторых из них в руках были увесистые кулечки или корзинки, из которых торчало что-то съедобное.

— Мы обожремся, — шепнул Маше Иван.

Так что скоро у их лежбища образовалась небольшая толпа.

Охранник у журнального столика замер по стойке: смирно, — по неподвижности напоминая часового у мавзолея.

Маша, в такт своей внутренней мелодии, стала слегка раскачиваться, — словно бы, на самом деле, погружалась в какой-то таинственный мистический транс, когда происходит общение с высшими силами. Где-то там, внутри себя.

Иван понимал, — она борется, чтобы смирить эмоции, и не натворить лишнего. Он с уважением относился к этой борьбе… Потому что, будь его воля, он бы тут же объявил всеобщую амнистию, и обязал жителей этого местечка отправить пленников обратно на поезд. И вернуть им все их чемоданы… И чтобы каждый житель попросил бы у каждого пленника прощения.

Все это не из каких-то там гуманных соображений, поскольку, чем старше становишься, тем меньше этой самой гуманности встречаешь вокруг, — из чисто экономических. Исходя из высших интересов страны.

Которая здесь, в этом параллельном мире, развалилась на удельные княжества, — так что наступала самая пора собрать ее из осколков в единую Империю, которую бы уважали и боялись во всем мире.

И чтобы человек в этой Империи был экономически свободен и независим. Поскольку только независимый и свободный человек способен плодотворно трудиться. Только свободного человека, как, например, его, — может тянуть к знаниям.

А к знаниям должно тянуть всех.

Пришла Роза. Она показалась из толпы, с какой-то торбочкой в руке.

Но не положила ее, как остальные, на журнальный столик, а смело обогнула его, закинула торбочку на персидский ковер, и следом забралась на него сама.

— Привет, — сказал ей Иван. — Ты что здесь делаешь?

— Правда, — спросила Роза с заметным нерусским акцентом, — что твоя тетя — ведьма?

— Конечно, — согласился Иван. — Я тоже — ведьмак. Что, по мне не видно?

— Папа говорит, что она, — госпожа.

— Что такое госпожа? — тоном учителя спросил ее Иван.

Создавалось впечатление, что ни Розу, ни Ивана совершенно не волнует, что рядом стоит большое количество празднично одетых людей, и что они ловят каждое их слово. Никого из них это почему-то не смущало. Словно бы, кроме них, — никого вокруг не было, а они болтали между собой совершенно одни.

— Госпожа, — повторила Роза, безоговорочно признав в нем старшего по возрасту и по опыту, — госпожа, это когда она самая главная. Так что главней уже не может быть.

— А я — господин, — высокомерно сказал Иван.

— Ты не господин, — прыснула Роза, — ты еще мальчик… Хочешь подраться с моим старшим братом? Он всех бьет, никто с ним не может справиться.

— Могу, конечно, — сказал, несколько свысока, Иван. — Только, зачем?

— Просто так, — сказала Роза, и посмотрела на Ивана.

Так посмотрела, что у Ивана впервые в жизни екнуло сердце. Неизвестно от чего… Но он ничего не понял, насчет своего сердца, — только вдруг начал густо краснеть. Буквально, как рак… И тоже впервые в жизни.