Кен Бруен - Стражи

— Что мне там понадобится?

— Армалитка.

Я ехал на танцы в предмете 8234, и Саттон спросил:

— Слушай, а ты на танцах пальто снимешь?

— Может быть.

— И еще. Молчи.

— Почему?

— Тут бандитов навалом. Из-за твоего произношения мы можем попасть в передрягу.

— Так как я приглашу девушку? Суну записку?

— Господи, Тейлор, это же танцы. Мы будем пить.

— Я могу показать им свою дубинку.

Вечер превратился в сущий кошмар.

Танцплощадка была забита парами. Ни одной одинокой дамы в пределах видимости.

— Они тут все по парам, — сказал я Саттону.

— Естественно, это же север, здесь не перебдишь.

— Лучше бы мы просто пошли в пивнушку.

— И лишились бы общества.

Оркестр сохранился еще с доджазовых времен. Девять мужиков в синих блейзерах и белых штанах. Труб — больше, чем в армии.

Любой армии.

Их репертуар простирался от Хаклбака до крещендо «Бич бойз», захватывая по пути евроазиатские хиты.

Вам не узнать, что такое ад, если вы не стояли во влажном танцевальном зале в Южной Арме в толпе, подпевающей «Серфинг сафари».

На обратном пути, пока Саттон осторожно двигался по опасной дороге, я заметил фары в зеркале заднего обзора и сказал:

— Ну и дела.

Машина несколько раз пыталась нас обогнать, но с Саттоном шутки плохи. Правда, оторваться от них нам удалось только у границы.

Я спросил:

— Как ты думаешь, что это было?

— Ничего хорошего.

— Значит…

— Что хорошего ждать от людей, которые преследуют тебя в четыре утра?

То, что остается, не всегда лучше того, что потеряно.

Саттон переехал в Голуэй.

Я спросил:

— Ты меня преследуешь?

— А как же!

Он решил, что станет художником.

— Какой из такого засранца художник, — сказал я.

Но у него был талант. Не знаю, что больше — ревновал я или завидовал. Скорее всего — и то и другое, причем одно чувство питало другое, чисто по-ирландски. Его холсты начали продаваться, и он решил жить как художник. Купил себе коттедж в Клифдене. Если честно, я думал, что он станет полным засранцем.

О чем ему и сообщил.

Он засмеялся:

— Это только видимость; как и счастье, долго не продлится.

Так и вышло.

Через несколько месяцев он снова стал таким же, каким был. Дожди Голуэя могут разрушить все ваши мечты.

Саттон в своем худшем варианте был все равно лучше, чем большинство людей в их лучшем.

После встречи с Кленси я позвонил Саттону и попросил:

— Помоги.

— Что случилось, чувак?

— Полиция!

— А, эти гады… И что они?

— Не хотят мне помочь.

— Тогда плюхнись на колени и возблагодари Господа.

Мы договорились встретиться «У Грогана». Когда я пришел, он оживленно беседовал с Шоном.

— Эй, ребята! — крикнул я.

Шон выпрямился. Настоящий подвиг. Его кости даже скрипнули от усилия.

— Тебе нужно принимать теплые ванны, — посочувствовал я.

— Мне не помешало бы чудо, будь оно все проклято.

Затем они оба уставились на меня.

— Что? — спросил я.

Они сказали в унисон:

— Что-нибудь новенькое заметил?

Я огляделся. Та же старая пивнушка, шеренга печальных, потрепанных алкашей у стойки, привязанных к своим кружкам мечтами, которые давно уже не имели значения. Я пожал плечами. Что не так-то легко для сорокапятилетнего человека.

Шон сказал:

— Слепой придурок, смотри туда, где были клюшки.

Картина Саттона. Я подошел поближе. Изображена молодая блондинка на пустынной улице. С тем же успехом это могла быть бухта Голуэя. Кто-то из мужиков сказал:

— Мне клюшки больше нравились.

— Способный, правда? — восхитился Шон.

Он отошел, чтобы сделать нам кофе

          с коньяком

          и

          без коньяка.

— У меня выставка в галерее Кенни. Эту оценили в пятьсот гиней.

— Гиней?!

— Ну да. Классно, да? Тебе нравится?

— Это бухта?

— Это «Блондинка за углом».

— А…

— У Дэвида Гудиса есть такой детектив, он его написал в 1954 году.

Я поднял руки:

— Давай семинар проведем попозже.

Он ухмыльнулся:

— Вечно ты все изгадишь.

Я рассказал ему о своем новом деле.

Он сказал:

— Сейчас многие ирландские подростки кончают жизнь самоубийством.

— Знаю-знаю, но в этом звонке матери есть что-то…

— Еще один больной урод.

— Может, ты и прав.

Потом мы спустились по Шоп-стрит. У входа в магазин какая-то румынка дула в оловянный свисток. Во всяком случае, делала это время от времени. Я подошел и сунул ей несколько бумажек

Саттон воскликнул:

— Господи, да нельзя их поощрять!

— Я заплатил, чтобы она перестала.

Она не перестала.

Какой-то мужик жонглировал горящими факелами. Один он уронил, но ничуть не смутился. К нам шел полицейский. Саттон кивнул ему, он отдал нам честь.

— Надо же!

Саттон с любопытством взглянул на меня:

— Ты скучаешь?

Я знал, о чем он, но все же сказал:

— По чему скучаю?

— По полиции.

Я не знал и так и ответил:

— Не знаю.

Мы вошли в здание галереи как раз в тот момент, когда неудачник воришка засовывал книгу Патрика Кавана в брюки. Дес, хозяин галереи, проходя мимо, заметил это и рявкнул:

— Положь на место!

Воришка послушался.

Мы прошли через первый этаж и вышли к галерее. Выставлены были две картины Саттона, на обеих — наклейки «Продано».

Том Кенни сказал:

— Ты становишься известностью.

Высота, которой соответствует цена картин.

Я сказал Саттону:

— Можешь бросить дневную работу.

— Какую работу?

Трудно сказать, кому из нас больше понравился его ответ.

Несколько следующих дней мы занимались расследованием. Пытались найти свидетелей «самоубийства». Таковых не оказалось. Поговорили с учительницей девушки, ее школьными друзьями и почти ничего не выяснили. Если Кэти Б. ничего не раскопает, дело можно считать законченным.

Вечер пятницы я решил провести спокойно. Пиво и чипсы принести домой. Увы, пиво я до дома не донес. Только чипсы. Купил еще кусок рыбы. Какой-никакой ужин.

Нет ничего более успокаивающего, чем пропитанные уксусом чипсы. Пахнут детством, которого у тебя никогда не было. Я приближался к своему дому в довольно хорошем настроении. Первый удар я получил, когда свернул к своей двери. По шее. Затем удар по почкам. Странно, но я почему-то не выпускал из рук чипсы. Два мужика. Здоровых. Они отделали меня очень профессионально. Череда пинков и ударов в точном ритме. Без злобы, но с любовью к делу. Я почувствовал, что мне сломали нос. Честное слово, я слышал хруст. Один из них сказал:

— Возьми его руку и расправь пальцы.

Я попытался сопротивляться.

Затем растопыренные пальцы лежали на мостовой. Она казалась холодной и мокрой. На них дважды опустился ботинок. Я заорал во все горло.

На этом побои закончились.

Другой сказал:

— Не сможет какое-то время играть с собой.

Затем голос у самого моего уха:

— Не суй свой нос в чужие дела.

Мне хотелось закричать: «Позовите полицию!»

Когда они уходили, я попытался сказать: «Могли бы сами купить себе чипсы», — но рот был полон крови.

Эти мгновения перед концом…

Четыре дня я провалялся в лихорадке в больнице университета Голуэя — местные все еще называют ее районной. Если вы там побывали, значит, вас поимели. Но если вы там, считайте, что вам повезло.

Какая-то женщина из старого предместья сказала:

— Когда-то у нас были желудки, только есть было нечего. Теперь есть еда, а желудков нет.

Или:

— Лапочка, негде просохнуть. Когда было — где, у нас не было одежды.

Попробуй поспорь.

Я пришел в себя и увидел, что доктор-египтянин просматривает мою историю болезни.

— Из Каира?

Он сухо улыбнулся:

— Снова к нам, мистер Тейлор?!

— Не по своей воле.

До меня доносились звуки больничного радио. Габриель пела «Восстань».

Я бы спел с ней и ее оркестром «Стучусь в дверь рая», но губы сильно распухли. Я читал, что, когда она снова вернулась в музыку, голову отца ее бойфренда нашли на свалке в Бриксоне.

Я рассказал бы об этом врачу, но он уже ушел. Появилась сестра и сразу же стала взбивать мою подушку. Они начинают это делать, когда только им кажется, что вам удобно.

Левая рука забинтована.

— Сколько сломано? — спросил я.

— Три пальца.

— А нос?

Она кивнула и сказала:

— К вам пришли. Пустить?

— Конечно.

Я ожидал увидеть Саттона или Шона. Но это оказалась Энн Хендерсон. Она ахнула, увидев меня.