Виктор Каннинг - На языке пламени

Кто– то поднялся по лестнице и остановился у двери. Потом дверь отворилась. Загорелся свет, и в комнату вошел сэр Джон. Заметив записку, он шагнул прямо к постели, нагнулся. На нем были коричневые брюки гольф и резиновые сапоги. Когда Гримстер встал и подошел к нему сзади, он обернулся.

Они взглянули друг на друга. Старший смотрел на окровавленное, избитое лицо младшего, младший – на бледное, изборожденное морщинами лицо старшего с усами стального цвета, с еще не просохшими каплями дождя. Противники были одного роста, и когда-то тело сэра Джона было таким же упругим и сильным, как тело Гримстера. Взгляд сэра Джона скользнул по строчкам записки и вновь остановился на противнике. Шеф скомкал листок (Гримстер заметил коричневое родимое пятно на руке) и тихо, покачивая головой, спросил:

– Чего же ты ждешь от меня, Джонни? Что я встану перед тобой на колени?

– Этого вы не сделаете.

– Верно. За тебя, сказать по правде, я давно уже расплатился. Впрочем, это не важно. Всему приходит конец. – Он слегка пожал плечами и замер в ожидании.

Гримстера сэру Джону не удалось бы разжалобить ничем – ни гневом, ни раскаянием. Не сказав больше ни слова, Гримстер сильно ударил сэра Джона ребром ладони по шее. Тот глухо застонал, упал на спину поперек кровати и замер.

Гримстер склонился над ним, расстегнул пиджак, обнажил руку и вонзил иглу шприца в правое предплечье. Он надавил на поршень и не отпускал, пока вся жидкость не ушла из цилиндра. Выпрямляясь, он снова увидел падающую с обрыва машину Вальды и понял, что это в последний раз. Он представил, как машина, кувыркаясь, падает с обрыва все ниже и ниже…

Он положил шприц в карман, не чувствуя ни облегчения, ни торжества.

Содержимое саквояжа сэра Джона Гримстер высыпал на свободную кровать. Они с сэром Джоном были одного роста, а Гримстеру нужно было переодеться, переобуться и запастись деньгами. Во встроенном шкафчике нашлось все необходимое: пиджак, брюки, рубашки, носки и пара поношенных коричневых башмаков. Он тщательно отобрал одежду и сложил ее в саквояж.

По стеклу с новой силой застучал дождь. Гримстер подошел к сэру Джону, обыскал его, нашел ключи от машины, потом полез во внутренний карман за бумажником. Бумажник был из крокодиловой кожи, с серебряными уголками, изрядно потертый. Гримстер высыпал все бумаги рядом с телом сэра Джона. Здесь было десять купюр по пять фунтов, три – по одному фунту, водительские права, лицензия девонского отделения общества рыболовов, счет из магазина Харди за рыболовные снасти и небольшой прозрачный пластиковый конверт, в таких мужчины хранят обычно семейные фотографии.

Гримстер сунул деньги в карман, остановился, взглянул на мертвеца. Глаза сэра Джона смотрели в потолок, стальные, с голубым оттенком глаза. Рот под усами приоткрылся. Сам не зная почему, Гримстер протянул руку и опустил веки мертвеца. Голова бывшего шефа свесилась набок, щека едва не задела пластиковый конверт. Это снова привлекло к конверту внимание Гримстера, и он сквозь прозрачную оболочку разглядел верхнее фото. Нагнулся, взял конверт и посмотрел на снимок внимательнее. Потом вынул и просмотрел все фотографии. Их было шесть, чаще всего встречались снимки жены сэра Джона и его двоих сыновей. Оставив себе две карточки, Гримстер спрятал остальные в конверт и положил его вместе с другими документами в бумажник, а бумажник засунул сэру Джону в карман. Потом постоял еще немного над трупом, кончиками пальцев правой руки коснулся родимого пятна на его левой руке, ощутил ее еще не ушедшее тепло. Наконец он взял руку сэра Джона в свою, пожал ее и отвернулся. Захватив саквояж, он покинул номер и, никого не встретив, спустился по лестнице. Дверь в гостиную была закрыта, за нею слышались голоса. Он вышел в сумерки под мелкий, моросящий дождь. На веранде горел свет, струился он и из окон бара. Навстречу из темноты выбежали два ирландских сеттера, принадлежавших владельцу гостиницы. Один лизнул ему руку. Гримстер пошел к машине сэра Джона.

Одним из ключей в связке он открыл дверцу. Бросив саквояж на заднее сиденье, он двинул машину вверх по пологим неровным склонам, выехал на эксетерское шоссе, миновал полутемную станцию в Эггсфорде и поехал по узкой дороге, оставив справа реку Тау. Гримстер вел машину, ни о чем не думая, ничего не чувствуя, – хладнокровный, мрачный человек, ждущий облегчения, а пока оно не пришло – не нуждающийся ни в памяти, ни в сочувствии. Поэтому он ехал быстро, знал точно, куда направляется, все возможные способы скрыться были давно продуманы, и ему оставалось лишь действовать. Он гнал машину, словно она была лошадью, которую можно пришпорить, мчался стремглав сквозь ночь по мокрой от дождя дороге. Он не терял надежды на облегчение, которого ждал и которое, он был уверен, или превратит остаток его дней в бесконечную муку и наполнит ночи жуткими снами, или оставит его, наконец, без воспоминаний в желанном одиночестве.

Он до отказа надавил на педаль газа, фары высветили слева опушку темного соснового леса. А впереди на дорогу осторожно, словно жук, выруливал, притушив огни, трактор с дощатым прицепом. Гримстер заметил его за пятьдесят ярдов, увидел, что трактор затормозил, выехав на середину шоссе. Джон хотел перевести «даймлер» в правый ряд, намереваясь объехать неожиданное препятствие. Но, повернув руль, почувствовал, что колеса занесло. Он стал выправлять занос. Он не почувствовал ни страха, ни волнения, потому что во время тренировок он не один час провел на треке. Но теперь – он так и не понял, почему – руки не послушались его. Наверное, потому, что он принял решение слишком быстро, не успев осознать его. Лишь тело, плоть радостно встретили это решение, а через несколько мгновений признал бы и разум.

Тяжелый «даймлер» сильно занесло, отбросило назад, потом развернуло, и он, пробив хлипкое ограждение, пронзая ночь светом фар, помчался под откос. Сквозь кусты и деревья у подножья Гримстер успел разглядеть блеск реки, изогнутые очертания каменного моста выше по течению. А потом машина врезалась в толстенный дуб у самой воды.

Гримстера выбросило через ветровое стекло и ударило о широкий ствол. Он умер мгновенно. Но в последние перед смертью секунды он не увидел ни реки, ни деревьев, не ощутил неотвратимого конца, к которому его привели не случайность и не заранее продуманный замысел. Он снова оказался в номере сэра Джона, услышал слова: «За тебя, сказать по правде, я давно уже расплатился… Всему приходит конец» – и только теперь понял его. В оставшиеся мгновения жизни Гримстер стоял над его трупом, держал в руках две фотографии из конверта. На одной были сняты они с Гаррисоном еще мальчишками, на берегу реки, оба улыбались и держали по рыбине. Эту фотографию сделала его мать, когда они ездили на каникулы в Ирландию. На обороте ее рукой было написано: «Думаю, этот снимок нашего Джонни (он справа) тебе понравится». Чернила выцвели, но почерк Гримстер узнал сразу. Другая фотография была совсем старая: на толстом картоне – его мать в восемнадцать лет. Точно такой же, но увеличенный снимок висел у них в гостиной. Мать была на нем в блузке под самое горло, заколотой маленькой брошкой в виде камеи, рукава на блузке были с буфами. На обороте найденного в конверте снимка еще более выцветшими чернилами, но той же рукой было написано: «Моему дорогому Джону с любовью навсегда, Хильда».

Когда тело Гримстера перенесли в усадьбу, Копплстоун обнаружил эти снимки и уничтожил их. Гримстера, перед тем как увезти на реку, обыскали, поэтому Копплстоун догадывался, что они взяты у сэра Джона, а значит, Гримстер убил своего отца; отца, который не признавал сына, но помогал ему, приблизил к себе, насколько смог, рассчитывал посадить на свое место, направлял и опекал, хотел быть рядом, но так и не нашел в себе сил открыто признать его.

Ведомство все уладило. Сэр Джон умер от сердечного приступа в возрасте пятидесяти девяти лет. Гримстер погиб в автомобильной катастрофе. Сэр Джон получил свою четверть колонки в «Тайме», а Гримстер – абзац в «Вестерн Морнинг Ньюс»…

Узнав об этом, Лили в квартире у миссис Харроуэй поплакала о потерянной любви; горюя, она представила себя стоящей у могилы во всем черном и задумалась, когда удобнее поговорить с миссис Харроуэй о выборе подобающего такому случаю платья. Ее чувства были искренними, но неглубокими. Две ночи она плакала перед сном, зная, что никого больше не полюбит так, как Джонни, подумывала написать его матери и все время повторяла себе, что, как бы там ни было, жизнь должна продолжаться, потому что жить только прошлым нечестно по отношению к мертвым. Две недели она с наслаждением воображала себя героиней трагедии, потом ее встревожило отсутствие месячных, потом она успокоилась – они наступили, но на неделю позже обычного… А потом вновь стала самою собой, прежней Лили с ее несчастными возлюбленными… Сначала Гарри, а после Джонни… бедный Джонни… никто не сможет его по-настоящему заменить, никто и никогда, никогда…