Антонио Аламо - Ватикан

Монсиньор Опилио Одди, префект Папской канцелярии, среагировал первым, подбежав к Папе, чтобы помочь девочке подняться. Он схватил ее на руки, но тело девочки безвольно обвисло, как у тряпичной куклы. Новая волна ропота, если можно так выразиться, более единодушная, прокатилась по площади. Раздался испуганный, истошный женский крик. Монсиньор Одди с безжизненным детским телом на руках вернулся в стан кардиналов, словно прося срочных указаний о том, как вести себя в этой непредвиденной ситуации. В глазах Папы читались испуг и смятение: он не мог оторвать взгляд от оставшейся на камнях лужицы крови. Два листочка пастырского послания, словно ожив, взлетели с кафедры, сделав в воздухе несколько пируэтов, и вдруг за ними устремились все остальные, спиралью взмыв к небесам, увлекаемые шаловливыми порывами ветра, сначала пролетели над хорами Сикстинской капеллы, затем, резко опустившись почти до самой земли перед Святыми вратами базилики, полетели дальше, за пределы человеческой досягаемости, над оркестром пожарников из Тулузы.

Засверкали молнии, и прогрохотал гром, в сухих раскатах которого слышалась нешуточная угроза. С небесного свода упали первые капли, ветер задул сильнее, и вот уже в воздух полетели зонтики, шляпы и пластиковые пакеты. Однако стадо верующих не шелохнулось, монсиньор Опилио Одди с девочкой в глубокой коме, которую он крепко прижимал к груди, обратился в бегство, бросив Папу в полной растерянности.

Самое поразительное заключалось в том, что, несмотря на все неприятности, церемониальный протокол, установленный Папской префектурой, продолжал соблюдаться как ни в чем не бывало. Хор Сикстинской капеллы затянул «Бенедиктус».

Как стальные шары, подпрыгивающие по ступеням небесной лестницы, раскаты грома заглушали голоса и, казалось, обрушивались прямо нам на головы.

Дождь затопил площадь Святого Петра, вода ручьями обтекала ботинки и туфли паствы. Часть толпы, несмотря на кульминационный момент, который мы переживали, бросилась вон с площади, укрываясь под колоннадой Бернини. Ветер опрокинул микрофон и снес навес, после чего кардинал Хакер и государственный секретарь, пошептавшись, отдали точные распоряжения гвардейцам, которые кинулись к Папе и вытащили его едва ли не волоком. Тут я решил покинуть мерзкое тело голубя.

Очень скоро кардиналы, которые вплоть до этого момента стоически противостояли буре, сохраняя боевой порядок и дух, последовали за старым безумцем.

Через считанные часы достоверные новости о событиях достигли самых отдаленных уголков несчастной планеты, теперь еще более несчастной, жалкой и покинутой. Их высокопреосвященства не могли предвидеть ничего подобного: окончательный развал веры, копившейся тысячелетиями, ценой неимоверных жертв, жестокостей и трудов, которые в конце концов оказались бесполезными.

Дождь лил не переставая, под его потоками и последними молниями на площади валялись мокрые плакаты, которые уже невозможно было прочесть, сломанные ветром зонтики и труп корейской монахини, чье сердце внезапно перестало биться. Глаза ее были открыты, и в них застыл ужас.

Между двумя раскатами грома послышалась сирена «скорой помощи», которая спешила на помощь умирающему Богу.

Сыновья Адамовы жили в мире, преисполненном нигилизма, материализма, которые в то же время уживались с суеверием — этой шелухой всех религий. Возможно, Бог, наивно подумал брат Гаспар, пожелал лишить их всякой возможности убежища, чтобы они лицом к лицу столкнулись с небытием в бескрайней пустыне своих пустых и случайных жизней. Обязательно требовались перемены. Но какие? Не это ли хотел выяснить Господь Бог? Бедняга Гаспар хорошо знал, что нет. Речь шла не столько об аргументации, сколько об уловке, направленной на то, чтобы избежать встречи с голыми фактами. Сыновья Адамовы были чистой случайностью во Вселенной, которая противилась любому разумному осмыслению.

Он вернулся в свой номер ватиканской гостиницы, чувствуя, что мир повержен и что он стоит меньше рыбьей чешуи, меньше голубиного помета. «Что мне теперь делать?» — спросил он себя. Он остался без чинов — коадъютора, вице-декана, архиепископа, — без кардинальской шапки и, в конце концов, без веры. Что было ему теперь делать со своей жизнью? «Что ли стать наркоманом, развратником, серийным убийцей?» — яростно и мелодраматично подумал он. Нет, Гаспар для такого не годился. Но на что же он тогда был годен? Молиться? Но кому? Призвание брата Гаспара состояло в восхвалении, в непрестанной молитве; его призванием в конечном счете был Бог, но Бог… Чем ему теперь заниматься? А как быть с его бедной матушкой? Что подумает она обо всем этом? И что самое важное — кто воздаст ей за все унижения, несправедливости и кары, которые заставила ее претерпеть жизнь? Да, хороший подарочек преподнес Папа своей пастве.

Он закрыл чемодан и собирался в последний раз окинуть взглядом номер — не забыл ли чего, — и тут его осенило, что ему не на что купить билет, мало того, нечем заплатить за такси, которое довезет его до аэропорта, поэтому он направился в спальню и стал рыться в вещах своего секретаря, монсиньора Лучано Ванини, пока не нашел деньги, и, совершив эту кражу, не почувствовал ровным счетом никаких угрызений совести, да и как могло быть иначе при сложившихся обстоятельствах? В вестибюле он столкнулся с Филиппо.

— Как? Вы уезжаете?

— Да, Филиппо.

— Почему? — спросил Филиппо, недоверчиво посмотрев на него.

— Что — почему? Слушай, Филиппо, кажется, ты еще ничего не знаешь о том, что случилось сегодня утром, правда?

— Нет. А что случилось? — заинтригованно ответил Филиппо. — Где?

Брат Гаспар рассказал Филиппо о произошедшем, и бедняга переменился в лице.

Казалось, он никак не может поверить услышанному.

— Что же теперь будет? — однако спросил он. — Думаете, нашу лавочку прикроют? А я в мои-то годы просто ума не приложу, куда мне податься.

Доминиканец пожал плечами, протянул старому слуге руку и сказал:

— И я не знаю, Филиппо, и я не знаю. Если тебя это утешит, то мое положение с работой на данный момент ничуть не лучше твоего.

Всю дорогу в аэропорт он безутешно проплакал, и таксист, один из моих приверженцев, мимоходом, хотя и не без издевки, прокомментировал:

— Что, сматываем удочки? — И расхохотался.

Хенаро, Фелипе, Матео, Элой, Иполито, Леандро, Паскуаль, Пелайо, Томас и Марселино — возлюбленнейшие братья Гаспара, встретили его в монастыре очень холодно и безразлично, если не сказать презрительно; действительно, в тот первый вечер только приор посчитал нужным заговорить с ним, и то исключительно о деньгах.

— Ладно, — сказал Косме после продолжительного молчания Гаспара, — завтра поговорим. А теперь отдыхай, отдых тебе нужен. Смотри, какие у тебя круги под глазами.

Гаспар, решив, что назавтра найдет способ объясниться и оправдать понесенные материальные потери, вооружившись этой решимостью, уединился в своей келье, поцеловал распятие, надел фланелевую пижаму и даже не заметил, как словно провалился в глубокий сон.

Звонок, созывавший братию к заутрене, прозвучал в шесть утра. Гаспар открыл глаза, не понимая, где находится.

Разговор с приором состоялся только перед самой обедней. Косме проводил брата Гаспара в свой кабинет, достал чековую книжку и сказал:

— Итак, начнем.

— Нечего и начинать, — отвечал бедняга Гаспар.

— То есть как нечего?

Брат Гаспар чуть не сгорел со стыда, но отрицать что бы то ни было не имело смысла.

— А как же чек? Ты не попросил чек у Папы?

— Чека нет, — только и ответил Гаспар.

— Чека нет, — передразнил его приор.

— Чека нет, но дело еще и в том, что у меня карточные долги, и я не представляю, как с ними расплачиваться.

— В дурака продулся?

— В покер, — ответил брат Гаспар, покраснев.

Осознав всю тщетность разговоров на финансовую тему, Косме закрыл бухгалтерскую книгу и попросил Гаспара рассказать ему о событиях, произошедших за время его пребывания в Ватикане, особенно о тех, свидетелем которых он был, и особенно о тех, других, которые — его не обманешь! — оставили незаживающие шрамы в его душе. Брат Гаспар рассказывал три часа кряду, и приор ни разу не прервал его. Косме действительно слушал очень внимательно, хотя выказываемое им бесстрастие было достойно восхищения, иными словами он внешне никак не выражал своих чувств, и это несмотря на запутанный клубок обстоятельств, в которых оказался брат Гаспар, на сложную, полную неясностей интригу, болезненные детали и разного рода странности и неприличия, которыми был изукрашен рассказ. В окончательное замешательство брата Гаспара привело то, что время от времени Косме делал кое-какие пометки, а если рассказчик слишком возбуждался, говорил ему: