Чарлз Маклин - Страж

...Я опустил его тело в коробку рядом с телом отца. Места там было немного, но для них двоих как раз достаточно. Крови из них натекло столько, что в итоге начало казаться, будто они в ней утонули. Лежа в коробке, собаки выглядели какими-то съежившимися, уменьшившимися в размерах, незначительными и почему-то ненатуральными – вроде пары золотистых париков в миске с красной краской. Один глаз, правда, не закрылся, да поблескивали молодые белые зубы Цезаря, обнажившиеся, когда ему в шею впился электронож, да под неестественным углом раскинутые лапы, да запах мокрых псов, запах свежей крови, запах смерти, запах собачьего дерьма, запах росы...

И тут, охваченный каким-то варварским порывом, я сделал то, о чем не решаюсь рассказать на листке бумаги. А затем подошел к раковине, наклонился над ней, и меня вырвало.

Я снял резиновые перчатки, передник, сапоги – все было чудовищно забрызгано кровью – и сунул их в ящик для грязного белья. Но пиджак, защищенный передником, остался чистым.

Я закрыл белый гроб и перетащил его обратно в гостиную. На этот раз он был уже достаточно тяжел. И на протяжении всего пути он оставлял в доме кровавые пятна. Я водрузил коробку на стол посреди других подарков. На крышке указательным пальцем, предварительно обмакнув его в собачью кровь, я аккуратно вывел слова: «ИЗ ЮДОЛИ СКОРБИ» – и добавил к ним загадочное слово: «МАГМЕЛЬ».

Я отступил на шаг, чтобы полюбоваться делом рук своих. Получилось немного расплывчато: блестящий белый картон плохо впитывал кровь. Жаль, не подумал об этом заранее.

Но тут мое внимание привлекла открытка, на которой была изображена девочка с сеттерами. Поздравительная открытка Анне ко дню рождения лежала на столе и по-прежнему была не подписана. Я переписал напечатанный на обороте стишок.

Я поневоле рассмеялся. Уж больно было гротескно... Анна не в состоянии оценить такого, но в конце концов это ее совершенно не касается. Я достал золотой карандашик и подчеркнул им в стишке каждую строчку. Затем, немного подумав, обвел кружком каждое слово «люблю».

Я подписался под открыткой. Поставил свое имя – Мартин Грегори. Некоторое время я стоял, любуясь собственной подписью, как будто это были огненные письмена, затем положил открытку на стол – поближе к одиннадцати алым розам.

Сонный голос Анны, окликнувший меня со второго этажа, застиг меня врасплох. Она, конечно, еще не обнаружила, что ее заперли. Но нельзя было терять ни минуты. Я огляделся по сторонам. Все было на надлежащем месте – цветы, подарки, сюрприз (один из углов коробки уже намок, и оттуда сочилась кровь). Все это в должном порядке.

Я сделал то, что был обязан сделать.

Я поглядел на часы. Ровно без четверти восемь. Если я поспешу, я еще могу успеть на поезд в 8.03. Я осторожно открыл входную дверь и пошел к гаражу, следя за тем, чтобы гравий не шуршал у меня под ногами.

И однако все пошло вкривь и вкось. Машина никак не хотела заводиться. Шум мотора заставил Анну выглянуть из окна спальни. Она откинула занавеску и уставилась в промозглое (даже птицы не пели) утро. На ней была только тонкая ночная рубашка. Помню, я подумал: «Она простудится...»

– Куда это ты собрался без четверти восемь в субботу? – крикнула она, весело засмеявшись. Ее уже переполняло праздничное настроение.

Она кинула мне розу, оставленную мной на подносе с завтраком у постели. Роза упала к самой машине, и несколько алых лепестков рассыпались по гравию. Сидя в машине, я улыбнулся Анне и поднес палец к губам, словно бы говоря ей, что это – тайна.

Тьма опускалась на землю, грозовые тучи клубились кромешно-черным озером там, где, должно быть, была южная часть города, городские огни гасли один за другим под ее маслянистой поверхностью. Мне надо было пробраться в другой конец города – если еще существовал другой конец. По мере того как вода поднималась, я чувствовал, что меня охватывает все больший ужас. Воздух был наэлектризован огнем и прахом, на еще не залитых водой улицах бушевали пожары. И во всем присутствовал острый запах гниения и распада. Дул жаркий ветер, и шея у меня болела так, что ее было не повернуть. Повсюду, с изнанки бытия, клубились мухи и кишмя кишели крысы. Буквально каждое мгновение следовало ожидать начала бури и конца света.

Я с трудом находил дорогу. Пытаясь избежать столкновения с обезумевшими человеческими потоками, стремящимися по главным артериям города, я постоянно натыкался на всякую мерзость: на человеческие внутренности, на мертвые тела, плывущие куда-то в центр, засасываемые центром, как воронкой. Окруженный этими зомби, похожими на сплавляемые по реке бревна, я хотел ускользнуть, но был бессилен против течения.

И становилось все темнее и темнее. Я не мог понять, почему на улицах так много народу. Их влекло сюда, как железную стружку к мощному магниту. Одетые по-летнему, они словно бы и не знали, что вот-вот разразится светопреставление. Я пытался предостеречь их, но они вели себя так, словно я оставался невидим и неслышим.

Я понимал, что всем нам необходимо найти пристанище, прежде чем начнется то, что должно было начаться.

...Припоминаю мужчину с двумя прорезями вместо глаз, берущего меня под руку, ведущего вверх по какой-то лестнице, сквозь стеклянные двери, обшитые прохудившимся войлоком. Кто-то говорил с кем-то на каком-то иностранном языке. Затем пятно человеческого лица отъехало в сторону, и меня опять оставили в одиночестве. Тьма постепенно слабела.

– Номер с ванной на двое суток, шестьдесят долларов задаток; не угодно ли расписаться? – горничная порылась в своих записях. – Джо поможет вам управиться с багажом.

А у меня нет никакого багажа.

Звук собственного голоса изумил меня.

– Как будет угодно, сэр.

Лунообразное лицо горничной расплылось в улыбке. Ее певучий голос действовал на меня несколько ободряюще.

Но, когда я схватил ручку и начал писать, рука у меня дрожала.

Со страницы на меня уставилось имя Анна Грегори. Я застонал. Горничная спросила, в чем дело. И сразу же мои подозрения возросли. Уж больно она заботлива. Я бросил взгляд себе на руки. Под ногтем указательного пальца на правой руке была кровь.

И вдруг я преисполнился убежденностью в том, что и на лице у меня остались пятна крови, а значит, весь мир знает о моей вине. На стене позади меня висело зеркало. С трудом я заставил себя обернуться. И опять глаза мне захлестнула тяжелая волна тьмы.

Я попытался привести нервы в порядок. Гостиница была совершенно нормальной, совершенно обычной, совершенно надежным убежищем. Горничная была приветлива – и не более того.

Вычеркнув имя Анна Грегори, я вписал собственное и присовокупил к нему с ходу выдуманный адрес. Затем вновь повернулся к гостиничной стойке. Лунообразное лицо улыбалось точно так же, как раньше. Никто не требовал от меня никаких объяснений. Я выписал чек и без всяких вопросов получил ключ от девятого номера.

И тут же опять пришел в замешательство. Объяснения дежурной я прослушал, потому что в ушах у меня гремел дикий рев. Я поплелся по коридору, который, казалось, становился темнее и теснее с каждым шагом. Стены надвигались на меня с обеих сторон, заставляя держаться на самой середине дорожки. Мне пришлось начать раздвигать их руками. По всему моему телу прошла дрожь, словно меня сильно дернуло током. Я враз лишился всего, что имел, – кожи, нервов, мускулов и костей. У меня совсем не осталось сил. В дальнейшем я продвигался вслепую, ощупывая номера комнат на дверях.

15, 13, 11, 9...

Неуклюже повозившись с ключом, я в конце концов справился с дверным замком и проник к себе в номер. Вечносущая тьма встретила меня там и повлекла внутрь.

Когда я очнулся, уже почти стемнело. Я лежал в прихожей собственного номера, упершись ногой во входную дверь. У меня не имелось ни малейшего представления о том, где я нахожусь. Внутреннего убранства номера было не разобрать. Название гостиницы значилось на брелке с ключом, но оно мне ровным счетом ничего не говорило. У меня разламывалась голова, дико болел живот и наверняка был жар. Однако я пребывал в полном сознании.

Я помню, как запер дверь, задернул занавески и выключил свет, прежде чем лечь в постель. Я готовился к долгой осаде. Я сидел во тьме, преисполненный ожидания, как будто вот-вот ко мне должен прийти кто-то знакомый.