Жан-Кристоф Гранже - Кайкен

Получив диплом, поступил в Высшую государственную школу полиции. Если подумать, это был единственный выбор, способный направить его в нужное русло, одновременно позволявший оставаться в привычной среде — в мире ночи, адреналина, преступлений.

Как сказал ему однажды один из приемных отцов, вышедший на пенсию рабочий завода Шоссон в Женевилье: «Легавый — это просто неудавшийся бандит».

И Пассан решил обернуть неудачу в свою пользу. В этом выборе присутствовала и личная причина: стать офицером полиции означало служить своей стране, а своей стране он задолжал. В конце концов, именно французское государство спасло его, вскормило и взрастило.

Полтора года в полицейской школе он вел себя как пай-мальчик и получал высшие баллы по всем предметам. Когда настало время выбрать место службы, у него возникла странная идея. Вместо того чтобы занять перспективную должность в Министерстве внутренних дел или в престижном отделе Управления судебной полиции, он подал запрос о вакансиях за границей: на место связного, методиста, разведчика… В сознательном возрасте он никогда не покидал пределов Франции, но сейчас предпочел самую далекую страну и получил место стажера офицера связи в Токио.

Когда он приземлился в аэропорту Нарита, его жизнь раз и навсегда перевернулась.

Отныне Япония стала излюбленной страной его ожиданий, желаний и надежд. Каждая ее черта пробуждала в нем смутные чаяния, прежде неведомые.

Он с головой погрузился в эту культуру — как будто родился, чтобы быть японцем.

Пассан тут же стал идеализировать этот край, смешивая реальность и вымысел. Он наслаждался врожденной вежливостью японцев, чистотой улиц, общественных мест, туалетов. Изысканностью еды, непреложностью правил и предписаний. К этому он добавлял уже исчезнувшие традиции: кодекс чести самураев, очарование добровольной смерти, красота женщин на гравюрах укиё-э.

Все прочее он игнорировал — бешеный материализм, технологическую одержимость, отупение людей, работающих по десять часов в день. Чувство общности, граничащее с безумием. Он также отвергал эстетику манги, на дух ее не переносил из-за этого дикого пристрастия к огромным черным глазам — самому ему нравился только миндалевидный разрез глаз. Он ничего не хотел знать о гонке за гаджетами, увлечении игровыми автоматами патинко, ситкомами, видеоиграми…

Но прежде всего Пассан отрицал упадок Японии. Со времени первого его приезда в страну положение неизменно ухудшалось: экономический кризис, постоянно растущий внешний долг, безработица молодежи. Он все еще искал на улицах культового актера Куросавы Тосиро Мифунэ с его мечом, не замечая женоподобных андрогинов, уткнувшихся в манги гиков, сонных служащих в метро. Новые поколения, унаследовавшие не силу предков, а, напротив, накопившуюся тяжкую усталость. Общество, которое наконец расслабилось, зараженное западной расхлябанностью.

Все эти годы, даже женившись на ультрасовременной японке, Пассан по-прежнему мечтал о вневременной Японии, в которой черпал душевный покой и равновесие. Как ни странно, он никогда не интересовался боевыми искусствами, ограничившись приемами, которым научился в полицейской школе, и так и не проникся медитативными техниками дзен. Он создал для себя этот мир строгости и красоты, чтобы противостоять тяготам своей профессии. Землю обетованную, где он поселится, когда силы его окончательно иссякнут. И наутро после такой ночи, как в Стэне, у него всегда оставались эклога Ифукубе и печальный взгляд Рентаро Таки.

При этой мысли он открыл глаза и нащупал возле своей раскладушки сборник хокку. Полистал и нашел нужные слова:

Пассан перевернул несколько страниц в поисках подходящего стихотворения, но внезапно отрубился — как умирают от пули в лоб, и сны воздвигли над ним тяжелую каменную гробницу.

Взъерошенная, помятая, сонная Наоко, замерев на пороге логова людоеда, смотрела на мужа.

Перед ней покоился обломок — ни человека, ни тем более полицейского — Пассан был лучшим полицейским в мире, — а обломок мужа. На этом поприще он полностью провалился, и не ей его упрекать: она достигла той же точки невозврата.

Как они дошли до такого? — постоянно спрашивала она себя. Озарявший их свет погас, любовь, подобно загару, постепенно сошла на нет, хотя никто этого даже не понял. Но почему ее сменила глухая ненависть? Откуда это досадливое безразличие? У нее было по этому поводу собственное мнение: все дело в сексе. А точнее, в его отсутствии.

В Токио девушки шепотом передавали друг другу волшебное число. Если верить знаменитому опросу, все без исключения французы занимаются любовью три-четыре раза в неделю. Это обилие восхищало японок, привыкших к вялому либидо своих мужчин. О Франция — страна романтики, сексуальный рай!

До переезда в Париж Наоко не знала главного: тщеславия французов. Но теперь, познакомившись с ними поближе, запросто представляла себе, как они похваляются своими воображаемыми сексуальными подвигами, с ухмылкой и игривым блеском в глазах.

Вот уже два года, как Пассан до нее не дотрагивался, и теперь ни о какой близости между ними не могло быть и речи. От усталости они перешли к досаде, затем к ненависти и, наконец, к какой-то бесполой отстраненности, что объединяет членов одной семьи, которыми они все-таки оставались.

Друзья настороженно наблюдали за упадком их союза. Олив и Наоко — эталон, прекрасная история любви, абсолютное единение. Образец, вызывавший зависть, но и даривший надежду. А потом появились первые неумолимые признаки. Разговор на повышенных тонах, язвительные замечания за ужином, частые отлучки… И невольные признания: «У нас все разладилось. Подумываем о разводе…»

Окружающие наивно объясняли это крушение культурными различиями. На самом деле все было наоборот: этих различий как раз и не хватило, чтобы спасти их от скуки.

Подобно ученому, Наоко наблюдала за развитием катастрофы, отмечая каждый этап, каждую деталь. Когда они только познакомились, Пассан был обращен к ней, словно подсолнух к солнцу. В то время она была его кровью, его светом. И никогда прежде она так не возносилась, потому что чувствовала себя удовлетворенной, сияющей и такой гордой… А затем он нашел источник в другом месте — или попросту в себе самом. Он, как говорится, вернулся к своим истокам: к работе полицейского, к национальным ценностям, а позже — к детям. А еще, как она знала, к ночи, насилию, пороку… В этом черно-белом мире, состоящем исключительно из победителей и побежденных, из союзников и врагов, для нее не осталось места.

Ей казалось, она уже достигла дна. Но она ошибалась — отметка опустилась еще ниже. Она стала для мужа препятствием, помехой свободе. Но что он стал бы делать с этой свободой? И разве он и так не был свободен? Если она задала бы Пассану этот вопрос, он бы не нашел ответа. Он об этом не задумывался, не желал признавать их поражение, сосредоточившись на ремонте дома, на службе и на заботе о сыновьях. Всему этому он отдавался стиснув зубы, глухой к зову плоти. Ей от него перепадали лишь враждебность и раздражение.

Тогда и она ожесточилась, ведь любовь питается чувством другого. Без практики сердце черствеет, теряешь всякую способность к взаимности. И в конце концов, пытаясь защитить себя, замыкаешься в самом грустном, что только есть на свете: в своем одиночестве.

Наоко бесшумно проскользнула в комнату Пассана — она всегда звала его на японский манер, по фамилии. Задернула занавески, выключила музыку, убрала книгу. При этом она даже не взглянула на мужа: это были не знаки внимания, а лишь рефлексы домашней хозяйки.

Поднялась по лестнице; на кухне увидела круассаны в хлебнице, накрытый стол и не удержалась от улыбки. Охотник за убийцами, сам убийца, Пассан был еще и ангелом-хранителем.

Наоко сделала себе кофе и рассеянно взглянула на фотографии на стенах. Сколько раз она смотрела на них, а теперь уже не замечает. За ними ей виделось нечто другое.

Ее одинокая судьба. Скрытые искания.

Ведь Наоко всегда была одинокой.

Рожденная под знаком Кролика, Наоко Акутагава прошла через обычный для японских детей ад. Суровое воспитание, основанное на ремне, ледяном душе, лишении сна и еды… Террор.

С ее отцом, родившимся в 1944 году, обращались точно так же. В Европе говорили бы о наследственном насилии: ребенок, которого бьют, часто и сам становится жестоким родителем. А в Японии рассуждали просто: от подзатыльников одна польза. Ее отец, именитый профессор истории в Токио, служил тому живым доказательством.

В школе приходилось не легче, чем дома. Наоко полагалось и быть лучшей в лицее, и готовиться к конкурсу в университет, хотя две эти задачи не имели между собой ничего общего. А значит, после напряженных дневных занятий Наоко училась еще и на вечерних курсах, по выходным и на каникулах. В конце каждого триместра ей сообщали результаты национальной классификации. Так что в течение года она знала, что сейчас занимает 3220-е место в списке, и, следовательно, в тот или другой университет путь ей уже заказан. Информация не слишком обнадеживающая.