Дин Кунц - Брат Томас

— Мой психический магнетизм выведет нас на цель.

С чувством вины я выдвигал ящики стола сестры Анжелы, пока не нашел ножницы. Отрезал кусок портьерного шнура длиной в шесть футов. Намотал на правую, уже в перчатке, руку.

— Как только мы спустимся на землю, я дам вам конец шнура. Тогда мы не потеряемся, даже если ослепнем от снежной белизны.

— Я не понимаю, мистер Томас. Вы говорите, что этот шнур укажет нам путь к новому аббатству?

— Нет, сэр. Шнур будет нашим связующим звеном. Если я сосредоточусь на человеке, который мне нужен, и буду идти или ехать куда глаза глядят, мой психический магнетизм почти всегда выводит меня на него. Я собираюсь думать о брате Джоне Хайнмане, который находится в своем убежище под новым аббатством.

— Как интересно. Самое интересное для меня это ваше «почти всегда».

— Видите ли, я готов первым признать, что живу не в раю, где нет необходимости платить за аренду квартиры.

— И как нужно понимать ваше признание, мистер Томас?

— Я не есть совершенство, сэр.

Убедившись, что липучки моего капюшона застегнуты под подбородком, я поднял нижнюю половину окна и вылез в ревущий буран и оглядел день в поисках кладбищенских беглецов. Если б увидел эти двигающиеся кости, попал бы в большую беду, потому что разглядеть что-либо я мог лишь на расстоянии вытянутой руки.

Романович последовал за мной и опустил окно. Запереть его мы не могли, но наши монахи-воины и монахини все равно были бы не в силах охранять все здание. Они собирались отступить на второй этаж и уже там занять круговую оборону.

Я наблюдал, как русский привязывает свободный конец шнура к руке. Расстояние между нами теперь не превышало бы четырех с половиной футов.

Отойдя от школы на шесть шагов, я потерял ориентировку. Не знал, в какой стороне находится новое аббатство.

Призвал из памяти образ брата Джона, сидящего в одном из кресел его таинственной подземной гостиной, и зашагал, напоминая себе о том, что должен следить за натяжением шнура.

Житель пустыни, я находил обжигающий холод чуть лучше автоматного огня. Досаждали и рев ветра, и окружавшая со всех сторон белизна. Но ноги делали свое дело, я шел, шел и шел.

Раздражал и еще один момент: из-за царящего вокруг шума я и Романович не могли перемолвиться ни словом. В гостевом крыле, где русский прожил не одну неделю, он производил впечатление молчаливого старого медведя. Но этот день показал, что он довольно-таки разговорчив. Мне нравились наши с ним беседы и когда мы стали союзниками, и когда я видел в нем врага.

Некоторым людям нечего друг другу сказать, после того как, беседуя, они обменялись всеми известными фактами об Индианаполисе, но я не сомневался, что мы с Романовичем без труда нашли бы новые темы.

Я понял, что мы добрались до каменных ступеней к первой из дверей, ведущих в John's Mew, лишь когда споткнулся на них и чуть не упал. Снега навалило и у двери.

Налип снег и на большей части отлитых в бронзе слов «LIBERA NOS A MALO» над дверью. Поэтому вместо «Убереги нас от зла» видимым осталось только последнее слово, «MALO».

Выходило, что за дверью нас ждало зло.

После того как я открыл моим мастер-ключом полутонную дверь, она легко повернулась на петлях-шарнирах, и перед нами предстал залитый светом коридор.

Мы вошли, а когда дверь закрылась, избавились от шнура, который соединял нас по пути к новому аббатству.

— Это впечатляет, мистер Томас.

— Психический магнетизм не приобретенный навык, а плод упорных тренировок. Гордиться им — все равно что гордиться хорошей работой почек.

У стальной двери с выгравированными словами «LUMIN DE LUMINE» я постучал одной ногой об другую, чтобы сбить с ботинок как можно больше снега.

— Свет из света, — перевел Романович слова на двери.

— Пустота и мрак, пустота и мрак. Темнота пропасти. А потом Бог скомандовал: да будет свет! И свет этого мира спускается из Вечного света, который есть Бог.

— Это одна трактовка, — кивнул Романович. — Но, возможно, есть и другая: видимое может родиться из невидимого, материя образоваться из энергии, мысль — это форма энергии, и сама мысль может быть превращена в тот самый объект, который она воображает.

— Сэр, всего три слова, и такое обширное толкование.

— Да уж, — согласился он.

Я приложил ладонь и пальцы правой руки к плазменной панели.

Пневматическая дверь уползла в стену с шипением, призванным напоминать брату Джону, что за каждым человеческим предприятием, с какими бы добрыми намерениями оно ни затевалось, маячит змей. С учетом того, куда, похоже, завела брата Джона его работа, к шипению следовало добавить громкий звон колоколов, мигающие огни и записанный на пленку зловещий голос, раз за разом повторяющий: «Есть такое, чего людям знать не дано».

Мы вошли в желто-восковую, без единого шва кабину, гипсовый сосуд, стенки которого излучали масляный свет. Двери зашипели, закрываясь за нашими спинами, свет потух, нас поглотила темнота.

— У меня нет ощущения движения, — сказал я, — но я уверен, что это кабина лифта и мы опускаемся на несколько этажей.

— Да, — согласился Романович, — и я подозреваю, что вокруг нас огромный свинцовый резервуар, наполненный тяжелой водой.

— Правда? Такая мысль не приходила мне в голову.

— Понимаю, что не приходила.

— Что такое тяжелая вода, сэр, помимо того, что она тяжелее обычной воды?

— Тяжелая вода — это вода, в которой атомы водорода заменены дейтерием.

— Да, разумеется, я забыл. Большинство людей покупают ее в бакалее, а я предпочитаю брать бочками по миллиону галлонов в магазине скидок.

С шипением дверь перед нами открылась, и мы вышли в вестибюль, залитый красным светом.

— Сэр, для чего нужна тяжелая вода?

— Она главным образом используется как охладитель в атомных реакторах, но здесь, полагаю, задачи у нее другие, возможно, второстепенные, скажем, как изолирующий слой от космического излучения, которое может повлиять на эксперименты на субатомном уровне.

В вестибюле мы проигнорировали две гладкие стальные двери по левую и правую руку и направились к центральной, с выгравированными на ней словами: «PER OMNIA SAECULA SAECULORUM».

— Во веки веков, — хмурясь, перевел Романович. — Не нравится мне все это.

Полианна Одд вновь дала о себе знать:

— Но, сэр, это всего лишь хвала Господу. «Ему слава и держава во веки веков, аминь».

— Несомненно, Хайнман так и думал, когда выбирал эти слова. Но нельзя не заподозрить, что подсознательно он гордился собственными достижениями, предполагая, что его работы, завершенные здесь, будут жить вечно, переживут даже конец времени, ничего с ними не случится и после того, как останется только царство Божье.

— Я не думал о таком толковании, сэр.

— Да, вы не думали, мистер Томас. Эти слова могут указывать на гордыню, превосходящую простое высокомерие, на самовосславление человека, которому более не нужны похвалы других.

— Но брат Джон не самовлюбленный эгоист, сэр.

— Я этого и не утверждаю. Более того, он, возможно, искренне верит, что своей работой смиренно ищет путь к Богу.

Уже без шипения дверь с надписью «Во веки веков» скользнула в стену, и мы вошли в помещение диаметром в тридцать футов, по центру которого на персидском ковре цвета красного вина стояли четыре кресла и четыре торшера. На этот раз горели три.

Брат Джон, в рясе и наплечнике, с капюшоном, откинутым с головы, ждал в одном из трех кресел, около которых горели торшеры.

В уюте медового цвета, окруженные темнотой, укутавшей большую часть круглой комнаты, Романович и я сели в два кресла, которые со всей определенностью предназначались для нас.

Столики у кресел, где обычно стояли красные тарелки с теплыми пирожными, пустовали. Наверное, в силу занятости брат Джон не успел их испечь. Взгляд его фиолетовых, под тяжелыми веками глаз оставался таким же пронзительным, но я не видел в нем ни подозрительности, ни враждебности. И улыбка была теплой, как и голос:

— Сегодня я почему-то очень устал и временами даже испытываю легкую депрессию.

Романович посмотрел на меня.

— Это интересно.

— Я рад, что ты пришел, Одд Томас, — продолжил брат Джон. — Твои визиты взбадривают меня.

— Сэр, иногда мне кажется, что я очень уж назойлив.

Брат Джон кивнул Романовичу.

— И вы, наш гость из Индианаполиса… я видел вас раз или два, на расстоянии, и не имел удовольствия поговорить с вами.

— Теперь имеете, доктор Хайнман.

Брат Джон протестующе поднял руку:

— Мистер Романович, я уже не тот человек. Я всего лишь Джон или брат Джон.

— Вот и я всего лишь агент Романович Агентства национальной безопасности, — и сын наемного убийцы протянул брату Джону идентификационную карточку.