Алла Дымовская - Мирянин

Ведь если разобраться, кто он такой, в сущности, этот дьявол? Самый независимый, самый счастливый из обитающих в сотворенном бытии существ. Первый настоящий мирянин, плюнувший на Небо и показавший Богу зад. А почему? А потому, что он так хотел! Вы никогда ведь всерьез не задумывались, кто такой Сатана? И зря. Это совсем не владелец душ тех мрачных извращенцев, что вешают перевернутые кресты на черных мессах, не умилительный Воланд, издевающийся над людскими грехами (делать ему, Сатане, нечего!). Да и Богу, и дьяволу по большому счету безразличен наш с вами мир с его сиюминутными проблемами! Там, у них, подлинная гордость бьется в вечности с бесконечным милосердием, невообразимая свобода сражается с обязательным благом. И спрашивается, при чем здесь людишки? У нас есть право выбора, и с нас того довольно. Рабы выбирают Бога, а свободные – соответственно. Я этого тоже долгое время не понимал, пока не сделал единственно возможный вывод. Ведь что же, по сути, сотворил Сатана через миг после своего воссоздания из небытия? Он отверг дары, которые получил из чужих рук. А ведь был он призван стать первым и высшим среди ангелов. Да вот не захотел петь «аллилуйю» и славить источник вечного блаженства. Видно, это самое блаженство встало ему поперек горла, когда было ему вручено. Несвобода, даже пусть и в благе, оскорбляет сильного, а он знал, что силен. И сделал выбор. Не получил рая, зато обрел самого себя. Если это зло, что ж, значит, я на стороне зла. И я тоже заплатил за свою свободу огромную цену.

Вы думаете, я излагаю здесь, перед вами, некий детективный сюжет с участием полупомешанного маньяка? Вздор! Я поведал вам самую фантастичную, самую сказочную историю на свете. Спросите: и где же здесь магия? Где драконы и феи, летающие тарелки и одноглазые пришельцы, где твари из преисподней и таинственные заклинания? И спросите глупость. Какая же это магия и сказка? Это слабое подражание нашего еще более слабого разума божественному разнообразию. Истинная магия – это именно магия воли. Попробуйте-ка сами, и вы увидите. На что способны и на что не способны ни в коем случае. Не по воле обстоятельств, а по своей собственной. Богачу никогда не отказаться от денег, это не в его власти, матери не выставить из дому любимое дитя, подчиненному не оскорбить уважаемого начальника – просто так, ни за что. Именно, чтобы не было никакой причины, кроме тебя самого. Попробуйте хотя бы убить первого встречного, даже при условии отсутствия свидетелей и угрозы наказания, не из любопытства или для острых ощущений, а оттого, что приказали себе. Кишка у вас, дорогой слушатель, выйдет тонка.

А я все это смог. Не сразу, конечно, но путем тяжелых, невыразимых, неподъемных подчас стараний, но смог. Разрушил навязанный мне порядок и создал свой собственный. Я ничего не планировал наперед. Я знал, что освобожу себя в тот момент, когда буду готов. Поэтому вы и не найдете строгой логики в моих действиях. Не правда ли, это вам тяжело, когда нет логики? Цепь разума – такая же каторжная цепь, как и всякая другая. К черту логику. Слушайте мир, и он сам подскажет вам. Потому что в нашем мире очень много от Сатаны, где есть воля – там есть и ОН. И я – его человек, то есть МИРЯНИН.

Но вернемся к подробностям. В тот первый вечер, когда все началось, я действительно увидел своего друга Нику с балкона. Мне не спалось, и я не знал почему. Думаю, мне просто пришло время родиться, и уж какой тут сон. Я видел, как Ника закурил на пирсе, а о том, что случилось позднее, в моей исповеди следовал пробел. Теперь я хочу заполнить лакуну. И эту, и все прочие.

Я, не долго думая, тогда перемахнул через балконные перила, благо первый этаж, и пошел к Никите, все равно ведь мне не спалось. По пути на шезлонге я заметил забытую кем-то красную кепку, – может, ее оставил уборщик? – кажется, и надпись с названием отеля была на ней. Зачем я напялил ее на голову? Может, сработал инстинкт предвидения, может, я так захотел. В общем, я нахлобучил кепку глубоко на глаза и подошел к Никите. Он уже сидел на обломке кривой скалы, свесив ноги; был отлив и многие камни обнажились. Ника обрадовался мне:

– А, Леха, друг! Садись! – Он был сильно пьян и, сделав попытку подвинуться, чуть не свалился с камня.

Я слез к нему, примостился рядом. Ника немедленно облокотился на меня, – я сказал уже: он был сильно пьян. Мы немного посидели молча. Он закурил во второй раз, я тоже полез за сигаретой. (Видно, именно в этот промежуток времени нас и видела со своего балкона бедная девочка Вика.)

– Эх, вот как бывает в жизни! – вздохнул Никита и скорбно затянулся, уткнулся головой мне в плечо. – Неприкаянно бывает, вот как!

Я знал: это он про Наташу. И мне было очень его жаль. Я оперся свободной рукой о близкий камень, чтобы удержать вес Никиты, но подпорченная морской водой черная скала стала крошиться, и в моей ладони, невольно заскользившей вслед за осыпью, остался зажатым весьма острый и довольно тяжелый осколок. Никита что-то грустно приговаривал, сопел в мое плечо, но я уже не слушал его. Я вдруг понял. Если я хочу владеть своей волей единолично, не спрашивая никого и не считаясь ни с кем, тогда – вот оно, время пришло. Смогу ли я покончить с лучшим другом, какого, может, больше никогда у меня не будет? Смогу ли я сделать это, если захочу? Грандиозность жертвы сулила и невероятность результата. Дело было только за мной. Хочу или не хочу? И осознал, что моя воля сделала выбор. Я желал этого большего всего на свете, хотя мучения мои нельзя было передать и даже увидеть, так неслыханно глубоко они терзали меня. Рядом со мной ведь сидел мой любимый друг, который в жизни не причинил мне ни малейшего вреда, а добра сделал столько, сколько разве что Господь для Люцифера. Это и решило дело. Я высвободил руку, на которой покоилась Никина голова, обнял своего друга и в последний раз прижал к себе. В это время другая моя рука, с зажатым в кулаке осколком, что есть силы, нанесла удар, очень мощный и короткий. Камень пробил височную кость, Ника даже не успел на меня посмотреть, даже хрип его не прозвучал до конца, как он умер, покинул этот мир. Впрочем, Никита Пряничников был хорошим человеком, так что его душа наверняка попала в рай или, по крайней мере, перестала страдать от земных невзгод, и это в некоторой степени утешало меня. Я ведь жертвовал вовсе не им, я жертвовал только собой, и это тоже надо понимать.

Я аккуратно уложил Нику на правый бок и так оставил. Пусть проведет здесь ночь, смерть среди скал, черных как она сама, по-своему поэтична и красива. Настоящий римлянин в эпоху ранней античности поступил бы подобным образом. Осколок я зашвырнул в море. Я тогда не думал ни о людском наказании, ни о возможности полицейского следствия, за меня действовало и мной руководило предчувствие будущего, как мне кажется сейчас. И в тот момент я не ощущал страха. А вот боль была. Я, шатаясь, пошел прочь, невольным жестом стащил с головы красную бейсболку, аккуратно положил на ближайший шезлонг – без всякой задней мысли сделал так, потому лишь, что рядом с покойником не принято оставаться в шапке. Эта-то кепка потом и напугала глупышку Вику, а может, на сверхсознательном уровне девушка почувствовала: та кепка – свидетель и соучастник.

После я побрел, куда глаза глядят, вокруг не было ни души, да я и не оглядывался. Помню, сидел прямо на траве возле чужого балкона, пока трепетный шум в кустах, будто от шныряющей сквозь них своры котов, не вывел меня из забытья. Наверное, в этот момент Вика как раз и потеряла свой бесценный диктофон. Но, очнувшись, я вспомнил, что не сделал одну вещь, и теперь, вспомнив, о том пожалел. Я не попрощался с Никой. Мне было наплевать в тот миг, чем мне могло грозить возвращение, да и не имело ничто человеческое надо мной власти. И я пошел обратно к скале. Луна только что зашла, у океана было темно почти до абсолюта, на зависть любой черной дыре. Я стал над кромкой скал (спускаться мне не виделось нужды), как раз возле тех прибрежных зарослей, где мне послышались коты и шум, и довольно громко произнес:

– Бедный мой Ника. Я не прошу у тебя прощения за то, что тебя убил. Так было нужно, и я так хотел. Теперь, когда ты уже мертв и слышишь меня с небес, ты поймешь. А если поймешь, то не осудишь. Ведь твой Господь учил тебя уметь прощать. А у меня отныне нет хозяина. Я сам по себе. Я очень тебя люблю и вечно буду о тебе скорбеть. И вечно скучать, потому что мы отныне не встретимся вовек. У нас разные пути. Прощай.

В номере я лег на кровать – как был, не раздеваясь, – и стал жать утра. Я был уверен, что не усну. Боль глодала меня. Боль от потери Ники и собственной человеческой невинности. Теперь я знал, какую цену платил Сатана за свое царство и какую – Адам за утраченный навеки Эдем. Но, как ни странно, вскоре я провалился в глубокий сон. Никогда в жизни, разве только в самом раннем детстве, я не спал столь безмятежно и совсем без сновидений. А наутро пробудился иным. Я все еще сильно страдал от сознания, что никогда не увижу более Нику живым, да и на том свете, пожалуй, не увижу тоже, но во мне зарождалось нечто большее и новое, я был пьян от предчувствия грядущей свободы и власти, и одно уверенно побеждало другое. Я стоял в начале пути. И в тот же день провидение, а может, мой новый покровитель, вслед которому я шел и смелости которого подражал, послали мне удивительный дар. Я встретил Фиделя. Я, считавший себя навеки утратившим огромное сокровище, уничтоживший его собственными руками, вдруг получил свое достояние назад. Правда, в ином лице и с чуждой мне планеты, но я его все равно узнал. И был очарован. И приказал себе: уж его-то я не упущу, потому что мне более не за что было платить дважды.