Хавьер Сьерра - Тайная вечеря

— Мне необходима ваша помощь. Помните, что я вам сказал о маэстро Леонардо в тот день, когда мы познакомились?

— О Леонардо?

Я оглянулся, бросив взгляд туда, где я в последний раз видел тосканца. Мне не хотелось выслушивать ложное обвинение в убийстве, которое Джакаранда собрался провозгласить. Затем я кивнул.

— Хорошо. Как вы знаете, я был в Риме. Из источника, приближенного к Папе, мнe стало известно, какой секрет мастер да Винчи вознамерился скрыть в «Вечере».

— Секрет?

Моя недоверчивость заставила нахмуриться испанца.

— Тот самый, который свел в могилу вашего библиотекаря, падре Лейр. Секрет из «синей книги», которую донна Беатриче поручила мне разыскать для нее и которую я так и не смог ей вручить. Припоминаете?

— Да.

— Этот секрет, падре, находится в моем распоряжении. Это еще одна из проклятых загадок тосканца. Поскольку вы — мастер по разгадыванию головоломок, а ваше положение убедительно доказывает, что вы не являетесь чьим-либо сообщником, я подумал, что, быть может, вы мне поможете расшифровать ее.

Оливерио произнес это, с трудом сдерживая гнев. В его голосе звучало желание отомстить за своего друга Александра. И хотя он заблуждался от носительно объекта мести, мне стало любопытно, какое откровение он получил от своего осведомителя. Я и представить себе не мог, что Вифания тоже располагает этим секретом и тоже вот уже много дней делает все возможное и невозможное, чтобы разыскать меня и вручить его мне.

— Так вы покажете мне этот секрет?

— Только перед фреской, падре.

Какое странное ощущение.

Одетый в лохмотья, выданные мне Марио Форцеттой перед возвращением в Милан, я переступил порог церкви Санта Мария. Никто из братьев меня не узнал. Запах ладана заставил меня замереть в дверях. Я чувствовал себя так, как будто впервые оказался в церкви. Изобилие цветочных мотивов, красно-синих ромбов и геометрических узоров, украшающих потолок, вдруг показалось мне неуместным для Божьего храма излишеством. Никогда прежде я не обращал на все это внимания, но теперь почувствовал, что эта пышность мне претит.

Оливерио не заметил моих колебаний и потащил меня к апсиде, где мы повернули налево и очутились перед огромной очередью из верующих, которые читали молитвы и пели псалмы в ожидании момента, когда их допустят в трапезную.

Брат Адриано де Тревильо, с которым я виделся пару раз за время пребывания в монастыре, поприветствовал испанца и с удовлетворением принялся рассматривать монету, которую тот сунул ему в руку. Хотя он и вперил в меня взгляд, полный превосходства, он тоже не узнал меня. Это было даже к лучшему. В трапезной, которая мне запомнилась холодной и безжизненной, сегодня кипела жизнь. Здесь все так же отсутствовала мебель, но монахи привели огромную залу в порядок, тщательнейшим образом проветрили и вымыли ее. От запаха краски не осталось и следа, а недавно оконченная живописцем фреска сияла во всем великолепии.

— La Cena Secreta... — пробормотал я.

Оливерио меня не слушал. Он потащил меня в центр залы и, найдя свободное место, наполовину по-испански, наполовину по-ломбардийски произнec фразу, осмыслить которую в тот момент я был не в состоянии.

— Загадка этого места имеет отношение к древним египтянам. Апостолы расположены группами по три человека подобно триадам богов Нила. Видите? Но подлинный секрет заключается в том, что каждый персонаж этой картины представляет собой букву.

— Букву? — В моей памяти всплыли древние наставления Ars Memoriae. — Что это за буквы?

— Только одна из букв совершенно очевидна, падре. Обратите внимание на большую букву А, которую образует фигура нашего Господа. Это начало. Остальные буквы скрыты в качествах двенадцати апостолов, описанных братом Жаком де Воражином. Все буквы вместе образуют странный гимн на древнеегипетском языке. Я надеюсь, что вы поможете мне расшифровать этот гимн...

— Гимн?

Оливерио кивнул, довольный произведенным впечатлением.

— Именно. Соединяя буквы, которыми Леонардо наделил каждого из апостолов и которые мне показали в Риме, мы получаем фразу Mut-nem-a-los-noc.

Mut.

Nem.

А.

Los.

Noc.

Я повторил эти слоги поочередно, пытаясь их запомнить.

— Так вы полагаете, что это египетский текст?

— А что же еще? Mut — это богиня египетской цивилизации, супруга Амона Таинственного, великого бога фараонов. Конечно же, Леонардо слышал о ней от Марсилио Фичино. Или вы забыли, что маэстро держит его книги в своей мастерской?

Как я мог об этом забыть? Фичино, Платон, брат Александр, одноглазый — все были здесь. Прямо перед моими глазами! Они переглядывались, как будто договаривались скрыть тайну от тех, кто не заслуживал быть в нее посвященным. Все они были изображены как истинные ученики Христа. Одним словом, bonhommes.

— А что, если это вовсе не египетский язык?

Мое сомнение привело испанца в отчаяние. Он наклонился к моему уху и, пытаясь перекричать шум толпы и гул молитв, поведал мне, как он узнал от Аннио де Витербо об апостолах, символизирующих буквы. Слушая его, я поочередно рассматривал эти живые фигуры апостолов. Варфоломей, упершийся обеими руками в стол, возвышался над ним, как часовой. Иаков Младший пытается успокоить взволнованного Петра. Андрей, под впечатлением от известия о том, что среди них скрывается предатель, в знак своей невиновности поднял руки, выставив ладони вперед. Иуда. Иоанн. Фома, указующий на небеса. Старший из двух Иаковов. Скрестивший руки, предвещая скорые муки Мессии, Филипп. Матфей. Фаддей, повернувшийся к Христу спиной. И Симон, со своего угла стола как будто приглашающий еще раз осмотреть всю картину.

Осмотреть ее еще раз.

Христос!

Как будто молния сверкнула в ночи.

Как будто внезапно до меня дотянулся один из языков пламени, озаривших апостолов на Троицу.

Святой Боже! В этом не было никакой загадки. Леонардо ничего не зашифровал в своей картине. Абсолютно ничего.

Такого чувства, как то, которое охватило меня в тот момент, я не испытывал ни разу за все годы, проведенные в Вифании. У меня перехватило дыхание.

— Вы помните то, что вы мне рассказывали о странной манере письма Леонардо?

По взгляду Оливерио было ясно, что он не понимает, какое отношение имеет мой вопрос к его рассказу.

— Вы имеете в виду его манию писать все справа налево? Это одна из его странностей. Его ученикам приходится пользоваться зеркалом, чтобы прочитать, что им пишет учитель. Он так записывает все: свои заметки, расписки, личные письма, даже списки покупок!.. Он сумасшедший.

— Может быть.

Я улыбнулся простодушию Оливерио. Ни он, ни Аннио де Витербо ничего не поняли, хотя разгадка была у них в руках.

— Скажите мне, Оливерио, откуда вы начинали читать вашу египетскую литанию?

— Слева. М — Варфоломей, U — Иаков Младший, Т...

Внезапно он замолк.

Он повернул голову и посмотрел на правый край картины, наткнувшись взглядом на Симона, который протягивал вперед руки, как будто приглашая его войти. Как будто этого было недостаточно, там же находился узел, завязанный на скатерти, указывая, с какого конца стола следовало начинать «читать».

— Боже правый! Это читается наоборот!

— И что же там написано, Оливерио?

Испанец, не веря собственным глазам и даже не понимая того, что ему открылось, в первый раз произнес вслух истинный секрет «Вечери». Достаточно было всего лишь произнести слоги этой литании, таинственной Mut-nem- a-los-noc, в том порядке, в котором это на протяжении трех лет делал маэстро да Винчи:

Con-sol-a-men-tum.

Это откровение изменило мою жизнь.

Перемены были не резкими, но постепенными и неотвратимыми. Они напоминали весеннее пробуждение леса. Вначале я не отдавал себе отчета в происходящем, а когда попытался ему сопротивляться, было уже слишком поздно. Полагаю, неторопливые беседы в Конкореццо и смятение моих первых дней в Милане сотворили чудо.

Я ожидал, что, когда в Санта Мария делле Грацие пройдут дни открытых дверей, я вернусь к «Вечере», чтобы встать под руками Христа. Я желал получить благословение этого живого, пульсирующего произведения, которое рождалось на моих глазах. Я до сих пор не очень хорошо понимаю, зачем я это сделал. Мне также неведомо, почему я не явился к приору с рассказом о том, где я был и что обнаружил за время своего плена. Но, как я уже сказал, что-то изменилось внутри меня. Что-то, что навсегда покончило с Августином Лейром — проповедником и членом Канцелярии ключей папских государств, представителем инквизиции и теологом.

Озарение? Божественный зов? Или, быть может, безумие? Возможно, я умру в этой скале в Джабаль аль-Тарифе, так и не узнав, как следует называть эту перемену.