Луи Байяр - Черная башня

Перед моим внутренним взором вспыхивает образ: ее лицо в темном переулке, когда она стояла над скулящим Гербо. Мелкие острые зубки посверкивают в лунном свете. Свирепая красота. Что правда, то правда: в жизнестойкости этой особы сомневаться не приходится.

— Вопрос в другом. — Видок роняет голову на руки. — Выдержу ли я?

В тот вечер я не дохожу до кровати — засыпаю прямо в кресле. Проваливаюсь в бездонный сон, из которого впоследствии не могу ничего вспомнить. Мамаше Видок наутро приходится трясти меня добрых пять минут, чтобы разбудить.

— Доктор, — зовет она. — Жар спал.

Час спустя, когда появляется герцогиня, Шарль впервые за весь послеоперационный период сидит в постели. На одеяле стоит горшок с геранью. Между редких зубов выпирает оранжевая плоть десен. Глаза у него василькового цвета.

— Доброе утро, Мари.

Она присаживается на постель. Берет в руку его ладонь и прижимается к ней лбом.

— Мне не верится, — говорит она позже в беседе со мной. — Он стал прежним собой…

Как странно эти слова звучат в ее устах. «Прежним собой». Мужчина, с которым она знакома не более двух недель. Мальчик, которого она не видела двадцать четыре года.

Мы сидим с ней в гостиной Видока и пьем кофе — правда, она, в своем смятении, на это не способна. Она поднимает чашку… и опускает ее. Это повторяется из раза в раз, словно танталовы муки.

— Интересно, — произносит она. — Брат почти ничего не помнит про эшафот и гильотину, но при этом подробно рассказывает об увиденном по дороге. Он говорит, что вы его… каким-то образом усыпили. Но при этом он словно бы и не спал. И тут он совсем начинает путаться, но одно повторяет снова и снова, и в этом он совершенно уверен.

— И в чем же?

— В том, что вы спасли ему жизнь.

У меня в горле зарождаются самоуничижительные фразы, но она кивком избавляет меня от необходимости их произносить.

— Скажите мне, что вы сделали.

Я никогда не обсуждал свои исследования с кем бы то ни было. И сейчас я впервые, очень осторожно упоминаю имя Месмера. Сорок лет назад этот врач из Вены пророчествующим мессией снизошел на Париж, на пухлом облаке скандала в качестве средства передвижения. Месмер проповедовал теорию животного магнетизма и брался за самые безнадежные медицинские случаи. Прикладывая к телу больного магниты, он совершал над человеком таинственные пассы руками — и тот невероятным образом исцелялся.

Врачи традиционных направлений посмеивались над ним, а после того, как Медицинская школа объявила его мошенником, Месмер убрался восвояси. Но факты исцеления говорили сами за себя, и постепенно сформировалась группа парижских ученых, считавших, что несомненную терапевтическую эффективность действий Месмера следует рассматривать отдельно от сопровождавшего лечение сомнительного трюкачества.

Я был одним из них. Я присутствовал при экспериментах с измененным сознанием, которые проводились в клинических условиях, и пришел к убеждению, что те же технические приемы можно использовать для ослабления кровотечения. А если так, то когда-то дискредитированная теория Месмера может революционным образом изменить практику хирургии и лечения травм.

Герцогиня, следует отдать ей должное, выслушивает все это, ни разу не зевнув. Удостоверившись, что я закончил, она спрашивает:

— Как можно доказать эту теорию, доктор? Если в вашем распоряжении нет умирающих?

— Как правило, проводятся исследования на животных, но в данном случае они неубедительны. — Да уж, иначе не скажешь. — Нужно, чтобы человек, управляющий процессом, мог давать указания объекту. Для этого, в свою очередь, требуется определенная степень доверия между ними. С мышью этого непросто добиться.

— Значит, вам нужен был другой человек?

— Нет. Не другой.

И словно мальчишка, застуканный за воровством вишен из соседского сада, я закатываю рукав и демонстрирую лесенку теперь уже побледневших рубцов — тех самых, на которые Видок обратил внимание в Сен-Клу.

— Вы проверяли теорию на себе, — говорит она.

— По утрам, пять дней в неделю. Перед зеркалом.

— Вы действительно самовнушением останавливали кровь?

— Ну да. — Опуская рукав, я краснею. — Но никогда — надолго.

Я не признаюсь ей, что порезанные руки казались мне уместным наказанием за попусту растраченную жизнь.

Лишь сейчас я осознаю, что больше не хочу этим заниматься.

— Доктор, — задумчиво произносит она, — вы очень интересный человек.

— Мадам, надеюсь, вы извините меня, если я осмелюсь задать вам вопрос?

— Прошу вас, спрашивайте.

— Простите, но куда, по мнению двора, вы ходите каждый день?

— Я говорю, что хожу молиться.

— И они довольствуются этим?

Ее тонкие губы кривит нервная улыбка.

— Они давно уже не проявляют любопытства в отношении меня. В особенности мой муж.

— В таком случае, — замечаю я, — он многое теряет.

— Не спорю.

В этот же день, позже, я, проходя мимо комнаты Шарля, слышу звук, по которому понимаю, что он проснулся. Я как раз собираюсь открыть дверь, когда различаю голос его сестры. Она зовет его по имени.

— Мари, — спрашивает он. — Это ты?

— Да.

— Можно, я кое-что скажу тебе?

— Конечно.

— Я не хочу быть королем.

Ее ответу предшествует долгая пауза.

— Я знаю.

Теперь, когда Шарль на пути к выздоровлению, я могу вставать настолько поздно, насколько пожелаю, — и все же неизменно просыпаюсь ни свет, ни заря, а Видок так же неизменно опережает меня, по крайней мере, на десять минут. Когда я спускаюсь к завтраку, он уже за столом, с развернутой на полстолешницы газетой и захватанной кофейной чашкой. Он наклоняется ко мне через кофейник.

— Хорошо спали? — Ответа не предполагается.

Иногда за завтраком присутствует и Жанна Виктория, но ритуал от этого не меняется, и порой, в мгновения полуяви-полусна, я начинаю думать, что наши утренние встречи длятся уже много лет. Тем более удивленным я себя чувствую, когда однажды утром Видок нарушает ритуал и объявляет:

— Сегодня у нас гость.

Снаружи доносится звук шагов по мраморным ступеням. Шуршание женской юбки.

— Кто это? — спрашиваю я.

— Старый друг.

В это мгновение тяжелые двери отворяются, и нашим взорам предстает баронесса де Прево.

Одета она примерно так же, как тогда, в доме на улице Феру. Черное платье камчатного полотна, аккуратно заштопанное фишю,[25] слегка пожелтевшие лайковые перчатки. Появляется лишь одна новая черта: пелена зависти. Баронесса переводит взгляд с обюссонских ковров на шкафчик времен Империи, с него — на мраморные ступени… Собственность бывшего каторжника. От такого зрелища поневоле разнервничаешься.

— Жандарм сказал, вы желаете видеть меня, месье.

— Так оно и есть. Могу я предложить вам чаю, мадам?

— Вы очень любезны. Однако почту за еще большую любезность, если вы перейдете непосредственно к делу.

— Отлично. — Картинно утерев губы, он отбрасывает салфетку в сторону. — У меня имеются все основания, мадам, незамедлительно вас арестовать. Как соучастницу преступления, наказуемого смертной казнью.

Она слегка откидывает голову. В ее глазах разгорается изумление.

— Как соучастницу? — переспрашивает она. — Чью?

— Почившего маркиза де Монфора.

— И в чем же нас обвиняют?

— В убийстве, — небрежно бросает Видок. — Для начала.

Она закутывается в шаль, испепеляя его гневным взором.

— Единственное, что приходит в голову, — это что вы разыгрываете меня, месье.

— Я не сторонник розыгрышей, когда дело касается подобных вопросов. Ваш друг маркиз пытался убить присутствующего здесь доктора Карпантье. А также месье Шарля, молодого человека, которого вы тогда видели у меня в кабинете. Эти двое уцелели, но на счет маркиза можно отнести гибель, по крайней мере, трех человек. — Небольшая пауза. — Один из них — ваш старый друг Леблан.

Услышав это, она едва не лишается сознания. Вероятно, примерно такого эффекта он и ожидал, поскольку ловко подхватывает ее и подводит к канапе.

— Леблан? — еле слышно переспрашивает она, опускаясь на подушки.

— Увы, мадам. Все необходимые признания получены. Маркиз ни перед чем не остановился бы, лишь бы помешать месье Шарлю взойти на престол. Но есть то, чего он не мог, — добавляет Видок чуть тише. — Он не мог узнать о месье Шарле, если бы кто-нибудь не рассказал ему.

Она смотрит на него, словно не веря собственным глазам.

— Вы считаете, я поставляла ему сведения?

— Вы, мадам, единственная, кто знал всех участников игры. Только вы одна неизменно оказывались на каждом перекрестке.