Роберт Уилсон - Смерть в Лиссабоне

— Расчищай дорогу вон к тому зданию.

Они шли за ним по пятам, пока он раскидывал снег, расчищая сотни метров дороги. По лицу его текли слезы, из носа текло, сопли застывали на морозе; от него шел пар, как от быка. Опять пошел снег, и ему велели чистить заново то, что он уже очистил.

Так они измывались над ним шесть часов, пока тьма не стала непроглядной. Впрочем, это не сделало их добрее. Последовал еще час Sachsengruss’a, после чего они порадовали его, объявив, что утром ему придется расчищать дорогу заново. В последние десять минут он дважды падал на землю, и они пинками заставляли его подняться на ноги. Он был рад этим пинкам — они свидетельствовали, что его не собираются забить насмерть.

Затем он стоял навытяжку до тех пор, пока в кромешную тьму не полилась музыка. Ему велели идти в здание. Он упал. Его втащили туда волоком. Его ноги оставляли за собой мокрые полосы на паркете.

В тепле он словно оттаял, из глаз полились слезы, потекло из носа и ушей. Музыка стала слышнее. Он узнал ее. Моцарт… Скорее всего. Очень похоже. Музыку перекрывали голоса, смех. Знакомый запах. Стук каблуков охранников по натертому паркету. Застывшие ноги Фельзена ожили и начали нестерпимо болеть, но он улыбался. Улыбался потому, что окончательно убедился: он не в Заксенхаузене.

Его затащили в комнату; на полу лежал ковер и стояли кресла; на столе были пепельницы и газеты — обстановка, после Принц-Альбрехтштрассе показавшаяся ему роскошной. Охранники подняли его и втолкнули спиной в какую-то дверь. Раздалось женское хихиканье. Потом голоса смолкли, слышалась только музыка.

— Задержанному нравится музыка? — спросил кто-то; голос был ему незнаком.

Фельзен проглотил комок в горле. Ноги дрожали, ныла согнутая шея.

— Не знаю, как мне следует к ней относиться.

— Вы не имеете определенного мнения?

— Нет, не имею.

— Это Моцарт. «Дон Жуан». Наша партия эту оперу запретила. Знаете почему?

— Нет.

— Либретто было написано евреем.

Музыка прервалась.

— Ну, а теперь что вы скажете об этой музыке?

— Что она мне не нравится.

— Вам известно, почему вы здесь?

— Меня хотели проучить.

Фельзен почувствовал пульсацию в ногах, в дырах его ботинок показалась кровь.

— Так почему же вы здесь? — спросил другой голос.

Секунду Фельзен медлил с ответом.

— Потому что мне повезло в картах. — Слова эти чуть ослабили царившее в комнате напряжение, опять раздался женский смешок. — Простите, я хотел сказать, что смошенничал в картах.

— Повернитесь, задержанный. Вольно!

Поначалу он никого не разглядел. Слезящиеся глаза видели лишь стол, заставленный блюдами с едой. Затем он увидел Вольфа, Ханке, Фишера, Лерера, еще двоих незнакомых ему мужчин и молодую женщину с папиросой во рту.

Лерер улыбался. Бригаденфюреров тоже, верно, забавляла эта сцена. Первым, не выдержав, захохотал Фишер, топая ногами. Вслед за ним захохотали другие; неизвестно чему смеялась и женщина.

— А задержанному смеяться разрешено? — спросил Ханке.

И они опять загоготали.

— Задержанный Фельзен! Смейтесь! — крикнул Фишер.

Фельзен заулыбался и заморгал, силясь изобразить веселье и облегчение. Наконец плечи его затряслись, диафрагма заходила ходуном, и он закашлялся. Он смеялся над собой, смеялся безудержно, чуть ли не до рвоты. Эсэсовцы даже примолкли.

— Задержанному прекратить смеяться, — произнес Лерер.

Фельзен быстро прикрыл рот. И вернулся к позе «вольно».

— Здесь для вас приготовлена одежда. Переоденьтесь.

Пройдя в подсобку, он переоделся в темный костюм, который висел на нем. И присоединился к компании за столом.

— Ешьте, — сказал Лерер.

Он принялся есть стоявшую на столе еду, жадно и неразборчиво. В общей беседе за столом участвовали все офицеры, кроме Лерера.

— Не считайте меня проигравшим, — сказал Лерер.

— Я и не считаю.

— Кем же вы меня считаете?

— Учителем… соответственно вашей фамилии.

— Мы поручаем вам задание, которого вы так хотели избежать, по ряду причин. Вы хороший организатор. Вы человек жесткий. Однако имейте в виду: если в делах невыполнение приказа может обернуться потерей выручки, то на войне потери могут исчисляться тысячами жизней. Индивидуалистам здесь не место. Основное — это дисциплина, а за дисциплину отвечаю я. — Он плеснул себе коньяку. — Итак, почему вы не хотите получить это задание?

— Я не хочу покидать Берлин. У меня здесь предприятие.

— По крайней мере, причина не в девушке.

— Я произвожу качественную продукцию и уже предъявлял отзывы о ней.

— Не увиливайте. Что, кроме собственного предприятия, может удерживать в Берлине простого швабца вроде вас? Это же не Париж, не Рим. Не такой это город, чтобы влюбиться в него. И это не родной мой Нюрнберг. А эти берлинцы? Они, кажется, всерьез считают себя пупом земли.

— Наверно, я ценю их юмор.

— Да, в Швабии с этим у вас было негусто.

— Я не совсем понимаю вас, — с некоторой обидой произнес Фельзен.

— Задавлен свиньей. Каково?

Фельзен молчал.

— Думаете, я не знаю о вашем отце?

— Ну, это пример швабского юмора.

Лерер склонился над столом. Он раскраснелся от выпитого. От него пахло табаком и вином.

— Это задание — ваш шанс… отличный шанс. Вы еще будете мне благодарны за него. Уверен, что будете благодарны.

— В таком случае почему бы вам не рассказать мне, в чем оно заключается?

— Пока рано. Завтра вы явитесь в Лихтерфельде. Я приму от вас присягу.

— Присягу СС?

— Конечно, — сказал Лерер. Потом, заметив, как вытянулось лицо Фельзена, добавил: — Вы отправитесь не на Восток, на Запад.

Они вновь медленно ехали сквозь снегопад, направляясь к северу в сторону Берлина. Знакомым запахом был, как оказалось, запах казарм в Лихтерфельде. Несколько раз на поворотах Фельзен мог различить машину впереди, а в ней офицеров, тискающих девушку. Лерер молчал. У самого Берлина передняя машина свернула к Тиргартену и Моабиту. Лерер велел шоферу сделать небольшой крюк, проехавшись по городу. Фельзен глядел в окно на черневшие в темноте парки, погруженные во мрак дома, безмолвный автовокзал.

— Таково уж свойство войны, — помолчав, заговорил Лерер. — На ней много происходит такого, о чем в мирное время даже помыслить невозможно. В этом смысле война очень увлекательна. Вот, скажем, ты управляешь заводом, зарабатывая столько, сколько даже не снилось простому швабскому крестьянину. Ты пляшешь с девушками в «Золотой подкове», смотришь представления во «Фраските», разгуливаешь по Куфу с денежными тузами. А через секунду…

— Ты уже на Принц-Альбрехтштрассе.

— Новый порядок должен себя защищать. На страх врагам.

— А еще через секунду… И так далее.

— Надо мыслить глобально. Германия — это теперь не просто Германия. Она распространила свою власть на всю Европу, стала мировой державой. И в политике, и в экономике. Отбросьте ваши узколобые представления.

— У меня взгляды крестьянина. Делать деньги полезно.

— Согласен, но надо иметь в виду и перспективу. Рейхсфюрер Гиммлер желает усиления влияния СС и в сфере экономики. Надо это учитывать.

Наконец машина выехала на Нюрнбергерштрассе и остановилась возле дома Фельзена. Он вылез, поднялся к себе на этаж и обнаружил, что входную дверь починили. Вошел, закурил папиросу. Потом, заглянув за темную штору в окно, увидел, что машина ушла.

Курфюрстендамм была в двух шагах. Он пошел пешком. На улице было пусто. Резко похолодало.

Фельзен подошел к дому Эвы сбоку, со стороны узкого проулка. Прошел в ворота. Кучи земли и мусора прикрыл снежный ковер.

Дверь была заперта. Побарабанив в нее, он отступил и влез на одну из мусорных куч, чтобы посмотреть, не горит ли свет где-нибудь в окне. Потом громко позвал Эву. Через несколько секунд открылось какое-то окно и ему посоветовали не орать, а лучше проспаться.

Он побрел обратно домой. Там, полежав в ванной, наконец лег в постель. Было уже половина третьего. «Позвоню ей утром», — решил он, и провалился в глубокий сон. Но за ночь он просыпался четыре раза, каждый раз в страхе и словно от удара. В носу стоял какой-то мерзкий запах, а перед глазами будто кадры из дурного сна — белое поле и дорога, длящаяся без конца. Ему пришлось зажечь лампу и спать уже при свете.

26 февраля 1941 года, казармы СС, Унтер-ден-Айхен.

Берлин, Лихтерфельде.

Фельзен сидел в вычищенном до блеска коридоре возле кабинета Лерера и глядел, как двое солдат в гимнастерках подметали пол. Дважды за последние пятнадцать минут к ним подходил сержант, давал им пинок в зад и салютовал Фельзену, чувствовавшему себя весьма неловко в мундире гауптштурмфюрера СС.