Дэвид Галеф - Молчание сонного пригорода

Он скорчил гримасу, изображая гиену, потом свинью, потом волка. Так они играли в игру под названием «дикий детеныш», которой его научила тетя: один строит рожи, рычит и воет по-звериному, а другой отгадывает, что это за зверь. Одна часть его хрюкала, а испуганный ребенок визжал. Потом он высунул волчий язык.

Его голова качалась вверх-вниз, из стороны в сторону, язык высунут, стесненный ремнями позвоночник выгнулся дугой. Когда ему надоело, он освободился, дернув застежку, которая иногда заедала. После целого бессвязного дня он почувствовал себя лучше, как будто физическим напряжением ему удалось дисциплинировать какую-то вялую лень. Боль производила на него бодрящее, даже проясняющее действие. Он сжимал и разжимал руки, выходя из ванной, пробуя свое обновленное тело.

В Желтой кухне он тщательно вымыл посуду губкой и мылом, подолгу задерживаясь на каждой тарелке. Все тарелки нужно было поставить в сушилку под нужным углом. Только потом он вернулся к оставленной на табуретке коробке. Оттягивая миг, стараясь не торопиться, он тренировал терпение, как боевое искусство.

Он взял коробку, словно она была хрустальная, и отнес в спальню, где на поблекшие обои были приклеены плакаты с пастельными самолетами, поездами и машинами. У дальней стены стояла двуспальная кровать с аккуратно отогнутым стеганым покрывалом. Часы в виде Микки-Мауса на ночном столике показывали без нескольких минут десять, но человек обычно ложился спать рано. Он осторожно поставил коробку на кровать и быстро разделся. Под подушкой лежали аккуратно сложенные серые трусы с Гуфи и растянутая бейсбольная майка — его взрослая пижама.

В качестве обратного адреса на коробке значился абонентский почтовый ящик в Миннеаполисе, и отправитель тоже знал только номер анонимного ящика в Фэрчестере. Человек взял старые материны ножницы, похожие на птичий клюв, и разрезал обертку. Вот оно: полный набор мальчиковой одежды, разложенный по пластиковым пакетам, от брючек защитного цвета до футболки с круглым вырезом. Истинной наградой оказалось детское нательное белье с пятном мочи и узкой коричневатой полоской пота по краям — с нежным, слегка терпким запахом, так же отличающимся от едкой мужской вони, как ягнятина от баранины.

Еще один вечерний ритуал перед сном. Он прошел в ванную, примыкавшую к спальне, щелкнул выключателем и уставился на себя в зеркало. У него было бледное лицо без морщин, похожее на детское, если бы не взрослая щетина на подбородке и не синеватые круги под глазами. Он попробовал улыбнуться, но вышло похоже на гримасу, улыбка превратилась в зевок, его рот раскрывался все шире, пока не стал шириной с пол-лица. Хватит — сейчас никаких волков. Он опять улыбнулся, и на этот раз получилось: губы выжидающе раздвинулись, чуть приоткрыв верхние зубы, взгляд дружелюбный. Он погладил себя. Молодец.

Вернувшись в спальню, он включил шум океанского прибоя, лег и натянул детские трусы на лицо. Глядя сквозь переплетение хлопчатобумажных волокон, он видел мальчика, бегущего по пляжу, маленькие бедра натягивают ткань, гладкие руки двигаются взад-вперед. «Мой милый ангелочек», — пробормотал он. Он начал гладить себя, потом массировать и наконец схватился, как за теннисную ракетку, и стал яростно накачивать. Он кончил на простыни, вытерся салфеткой и рухнул на спину без сил.

Перед тем как заснуть, он вдруг вспомнил, что так и не распаковал то, что осталось в багажнике машины, но теперь ему было все равно.

Я был на полпути к дому Мэри Роренбах, как вдруг вспомнил про листок и стал с такой яростью шарить по карманам, что Алекс, который на заднем сиденье вытрясал душу из «Геймбоя», крикнул:

— Папа, смотри на дорогу!

— Ты лучше следи за своими пришельцами, — сказал я ему, пока в его игрушке, что-то такое вроде «Звездных владык», бибикало и пищало. — Ты чуть не лишился линейного крейсера.

Ладно, поищу потом. Мы живо добрались до Роренбахов, потеряв несколько кораблей-разведчиков, и к нам из-за решетчатой двери выглянула Мэри, у нее был такой вид, будто ей не терпится бежать на свидание, — только сегодня Мэри присматривала за Алексом. Мы собирались на ужин к Мирноффам.

— Привет, Алекс! — Мэри непринужденно скользнула к нему на заднее сиденье, но проявила достаточно сообразительности, чтобы не отвлекать его от финала, требовавшего концентрации. На ней были самые обычные джинсы, футболка и босоножки на черной платформе, которые в том году считались последним писком моды.

— Привет. — Алекс наградил ее недовольной мальчишеской гримасой, опустив лицо.

На самом деле Мэри ему нравилась. Это была девушка с воображением: в прошлый раз она придумала играть под столом, воображая, что это пещера, и Алекс до сих пор не мог забыть игру. К тому же у нее хватало ответственности, чтобы не заваливаться с приятелем на наш диван, уложив ребенка спать.

— Ты же не сердишься на меня? — Она сморщилась с поддельным беспокойством.

— Н-нет… — Бип-бип. — Я просто пытаюсь разделаться с последним инопланетянином. — Машина повернула на перекрестке. — Ну папа, я из-за тебя промазал!

— Ты прав, принимаю всю вину на себя.

Мы проехали сквозь сумеречные лучи, которые проникали сквозь большие клены и дубы, почти сросшиеся над серединой улицы. Минивэны и внедорожники стояли у домов. Фэрчестер — симпатичное местечко всего в двадцати милях от Нью-Йорка, он приобрел репутацию обиталища зажиточных горожан задолго до того, как появился термин «спальный пригород». Никаких типовых сборных домов, всего лишь несколько одноэтажных коттеджей с пологой крышей, а у старых особняков не участки, а целые поместья. Риджфилд, кстати говоря, считается более бедным районом Фэрчестера, он граничит с Хиллсайдом, там мы и живем. Дома больше похожи на коробки, а начальная школа оборудована не по первому классу, как остальные четыре. Но качество образования высокое, не ниже цен на недвижимость (и налогов на имущество), которые держат систему на плаву. Джейн добиралась до Манхэттена за сорок пять минут, а Алекс мог пешком ходить в Риджфилдскую начальную школу.

Когда мы приехали домой, Алекс выскочил из машины и крикнул Мэри: «А ну, поймай меня!» Она побежала за ним в дом. Зайдя на кухню, я нашел на столе свой листок, он лежал исписанной стороной вниз, столь же незаметный, как похищенное письмо из рассказа Эдгара По, — или столь же вопиющий, как неоплаченный счет. Видела его Джейн или нет? Я не знал, да и спросить не мог. На этот раз не будет никаких промахов. Я пошел в кабинет и засунул листок среди прочих бумаг в среднем ящике стола, который запирался на хиленький замочек с торчащим ключом. Потом я поднялся в нашу спальню. Джейн была в душе. Когда она собирается куда-то, она всегда тянет до самой последней секунды, полагаясь на какие-то внутренние часы, и выходит за дверь ровно через десять минут после того, как нам пора было выехать.

А мне надо было только побриться, чего я никогда не делаю по выходным, за исключением тех случаев, когда мы уходим. Моя электрическая бритва, как назло, лежала в ванной. Если б я был женат на мужчине, я бы спокойно вошел и побрился перед настенным зеркалом. Но Джейн, да и большинство других женщин, насколько я понимаю, обязательно должны быть в ванной одни, и любое непрошеное вторжение вызывает их гнев. Не знаю, то ли дело в сохранении элевсинских мистерий, то ли в выщипывании бровей, но есть что-то в женщине, которая находится в ванной, что говорит «НЕ ВХОДИТЬ», даже если вы женаты лет десять.

С другой стороны, если я не доберусь до этой треклятой бритвы, то уже я буду опаздывать. Так что, подождав, пока время терпело, я вежливо постучался в дверь.

— Извини, — пробормотали, проскальзывая в ванную и отводя взгляд от того, чего мне не следовало видеть, что бы это ни было.

Из-за занавески, где только что смолк шум воды, раздался болезненный вздох. Краем глаза я заметил, как одна безупречная обнаженная рука поднимается к расплывчатому пятну головы.

— Ну что опять… — начались причитания, которые я знал уже наизусть.

— Слушай, не начинай. Мне только взять бритву. Я побреюсь в другой ванной.

— Я что, даже на минуту не могу остаться одна?

Надо было мне отдернуть занавеску — имел бы удовольствие увидеть обнаженную горгону. У нас был такой обычай, когда я делал вид, что хочу застать ее врасплох, а она… ну да ладно. Сейчас больше всего меня мучает то, что все наши перепалки идут по одной и той же наезженной колее и никак не могут свернуть.

Я придерживался буквализма и здравого смысла, но ни то ни другое в подобных ситуациях не работает.

— Даже на минуту? Господи, да ты здесь торчишь уже полчаса…

— И что?

— …а я не собираюсь захватывать твой театр военных действий. Я всего-то зашел взять бритву. Никак иначе я не мог до нее добраться, разве что дыру в стене просверлить.