Зухра Сидикова - Стеклянный ангел

Через сорок секунд, — ровно столько понадобилось двум дюжим молодцам, чтобы дотащить его до входа и швырнуть на заледенелый тротуар, — Миша лежал лицом в холодный твердый снег, чувствуя, как заплывает глаз, в который локтем нечаянно или намеренно попал один из охранников, и как саднит щека, которой он пропахал ноздреватый, застывший ледяной коркой, снег.

Он сел, поднес руку к лицу. Из носа текла кровь. Он вытер ее рукавом куртки и только тогда заметил, что фотоаппарат, который он до этого все время держал в руках, лежит на самом краю проезжей части. Машины пролетали мимо, и каждая секунда могла оказаться последней.

Миша встал и на подгибающихся ногах — бедное многострадальное правое колено! — пошел вперед, протягивая руку к фотоаппарату. Ему оставалось совсем немного, — всего-то пара шагов, — когда мимо пронеслась зеленая мазда, и мгновение спустя он увидел, что от фотоаппарата со всем тем драгоценным материалом, за которым он охотился две немыслимо тяжелые недели, остались только пластиковые осколки. Все было кончено, и не тогда было кончено, когда он, сам не зная почему, глупо схохмил и тем самым потерял место на престижном канале, а именно сейчас, когда под колесами машины разлеталась в пух и прах его последняя надежда.

Надежда… как символично, что настоящее имя Жанны было — Надежда. В его жизни надежды больше не было — ни с большой, ни с маленькой буквы. Он сел на тротуар и, обхватив голову руками, засмеялся тихим и горьким смехом.

Прохожие обходили его стороной, и очень скоро поток людей, спешащих по своим неотложным и очень важным, как им всем ошибочно казалось, делам, разделился на два ручейка поменьше. И в самом центре этого человеческого хаоса сидел он — бывший журналист Михаил Плетнев, теперь уже навсегда неудачник, без надежды, без веры, без любви. И даже без покаяния.

Домой он пошел пешком. Денег на автобус не было. Последние отдал тому ушлому таксисту.

Но это даже лучше, трясся бы сейчас в автобусе, набитом раздраженными потными обывателями, такими же неудачниками, как он сам. Неустроенными женщинами, спешащими на ненавистную работу, облезлыми мужиками, настолько никчемными, что не в состоянии даже в кредит купить себе самый занюханный авто, бедными студентами, которых просто жалко за их пустые надежды, которые у девяноста процентов не сбудутся.

Миша шел по утреннему, копошащемуся, как обосанный муравейник, городу, и думал о том, как никчемно прошла его молодость — все чего-то пыжился, тужился, а итоге — пшик, клоунада на грани фола, которая ни к чему хорошему его не привела — сам себе противен, даже несмотря на то, что эта клоунада была единственным доступным способом защиты, защиты от пошлости, мерзости, несправедливости того, в чем приходилось крутиться.

«Э-э-э, куда это тебя понесло, браток?!» — подумал он с усмешкой и подмигнул намалеванной девице, скользящей на нереально высоких каблуках куда-то по своим птичьим делам. Девица расплылась в ответной смущенной улыбке, но даже это не помогло. На душе было все так же паршиво.

В подъезде на лестничной площадке между третьим и четвертым этажами стояла троица и без стеснения бухала, разложив на подоконнике закусон в виде трех корочек хлеба, посыпанных раскрошенным бульонным кубиком. Амбре стоял на весь подъезд. Миша знал, что в их с мамой квартиру через хлипкую дверь запах проходит беспрепятственно, так что через пару часов одежда, висящая в прихожей, вся пропитается этим мерзким запахом.

Он встал напротив троицы и сжал кулаки, сдерживая ярость и примериваясь, кого ударить первым.

— А, Мишаня! — ласково сказал один из них, длинный и тощий, и Миша узнал соседа со второго этажа — вечного забулдыгу и ханурика по прозвищу Штырь. Миша даже имени его не помнил, а этот, поди ж ты, знает Мишино имя.

— Выпьешь, Мишаня? — спросил Штырь. — Согреешься сразу, вон нос — красный.

— Выпью, — сказал Миша, и залпом вылил в себя протянутый Штырем стакан. В глазах защипало, а в душе потеплело.

— А закусить? — заботливо спросил другой, пожилой толстяк в рваном, словно изодранном собакой, пальто.

— Не, спасибо! Я не закусываю, — ответил Миша, пожал всем троим руки и пошел домой.

«Привыкай, — стукнуло в голову выпитое, — привыкай, лошара, это теперь твоя жизнь».

Мама сидела на кухне перед остывшей чашкой чая, смотрела телевизор.

По телевизору шли новости, и Миша снова видел нелепую пизанскую башню и черный Сенинский БМВ.

Мама была чем-то удручена и, похоже, даже не заметила изменений в Мишином облике.

— Кушать будешь? — спросила она, все еще не отрывая взгляда от экрана.

— Буду, — сказал Миша, — после душа.

И уже из коридора спросил:

— Ма, ты сегодня не на работе?

— У меня отгул, — сказала мама.

«Странно, — подумал Миша, — мама ни разу в жизни не брала отгул».

Он услышал, как она мешает чай, ложечка стучала о края чашки, и это тоже было странно: мама никогда не пила чай с сахаром.

— Ты не заболела? — спросил он, когда вернулся после душа.

— Нет, что ты, — ответила она и, наконец, словно проснулась, взглянула на Мишу, охнула:

— Что у тебя с лицом, сынок?!

— Все в порядке, мамуля. Поскользнулся и упал. Ты ведь знаешь, как у нас чистят тротуары.

— Нужно продезинфицировать, — сказала мама, — перекисью.

— Я уже, — ответил Миша, — не беспокойся.

— Спиртом не надо было, — сказала мама, — можно кожу сжечь. Запах какой резкий, у нас разве спирт есть?

— Есть немного, — соврал Миша, стараясь не выдыхать в мамину сторону. — Пожалуйста, мамочка, свари овсянки! Очень хочется!

Мама стала варить кашу.

Миша задумался, подбирал слова. Как сказать, что она оказалась права, когда отговаривала его поступать на журфак? Когда говорила, что ни к чему хорошему этот выбор не приведет. Что теперь в двадцать шесть лет он остался ни с чем — без денег, без работы. С никчемным, идиотским, никому ненужным дипломом. Не зря говорят, что журналист — вторая древнейшая. И о чем он раньше думал? И что делать теперь? Может к Саньку в помощники? Или в школу учителем? Бла-бла-бла, дорогие детки, читайте побольше и будете получать поменьше.

На экране маленького кухонного телевизора появился Шурик Шпажников и доверительно сказал маме и Мише:

— Только что стало известно, что Герман Олегович Сенин попал в больницу. Предположительно у него случился инфаркт, наступивший в результате переживаний по поводу гибели его единственного сына Аркадия Сенина. Мы ведем свой репортаж из Института Кардиологии, в котором находится господин Сенин, и готовы ежечасно информировать наших зрителей о состоянии больного.

Мама уронила тарелку с кашей и заплакала.

Миша кинулся к ней:

— Мама, ты что? Обожглась?

— Нет, нет, Миша, — всхлипывала она, — нет!

— Но что случилось? Почему ты плачешь?

— Миша, Миша! — мама задыхалась, и Миша испугался, усадил ее на табуретку, кинулся к крану, набрал воды.

— Выпей! Выпей, мама!

Мама поднесла стакан к губам, зубы застучали о край стакана, издавая стеклянный звон.

— Не могу, не могу, подожди, Миша…

— Мамочка, что случилось? Тебе плохо? Может, скорую вызвать?

— Нет, не надо… Миша… Мишенька…

— Что, что, мамочка?

— Это твой отец, Миша. Это твой отец… Он умирает…

— О чем ты, мама? Не понимаю, о чем ты говоришь?

— Он умирает, Миша! Твой отец умирает! Нужно срочно ехать в больницу! Миша, собирайся скорей! Ну что ты так смотришь на меня? Да, да! Это правда! Герман Сенин — твой отец! Прости меня…

— Михаил Германович, к вам посетитель.

— Я ведь говорил: меня ни для кого нет! Если это снова Рыжов, гони его!

— Это не Рыжов… Простите, но этот человек уже полчаса сидит в приемной. Не уходит.

— Хорошо, пусть войдет.

— Здорово, Миха!

— Здорово, Санек! Это ты?! Сколько зим, сколько лет?!

— К тебе не пробьешься! Охрана, секретарша!

— Извини. Тебе нужно было сразу фамилию свою назвать. Проходи, садись. Как ты?

— Да все нормально. Вот решил зайти, год уже не виделись.

— Много дел теперь, сам понимаешь. Тебе деньги передали?

— Передали… Но только я ждал, что ты сам зайдешь, а ты прислал этого верзилу.

— Это мой охранник. У меня сейчас ни минуты свободной.

— Понятно… У матери твоей был. Она говорит: ты совсем не заходишь.

— Ну не то, чтобы совсем не захожу. Но часто не получается.

— Ты теперь занятой человек… и важный… Такой огромный кабинет… и по телевизору тебя все время показывают.

— Журналисты достали, не поверишь! Да что мы все обо мне и обо мне! Ты как? Рассказывай! Как бизнес, как вообще дела?