Валерий Брюсов - Полночь, XIX век (Антология)

Но странно, что, несмотря на это непоколебимое сознание, как будто не оттого, что в столовой было холодно (хотя несомненно, что холодно было), все тело не переставало дрожать мелкой неприятной внутренней дрожью, и Френч никак не мог совладать с нею.

Пока он, не ощущая вкуса, пил кофе, стараясь делать это совершенно так же, как и всегда, жена молчала и упорно смотрела в сторону. Ее молодое и красивое лицо было бледно, как будто ей нездоровилось.

— Ну, пора… — сказал Френч, посмотрев на часы, и встал.

И у нее одновременно что-то упало внутри, но оба притворились спокойными. Только уже в передней, когда Френч искал калоши, жена робко сказала:

— Томми, а ты не можешь разве заболеть?..

Острое раздражение вдруг вспыхнуло во Френче, точно она упрямо и незаслуженно оскорбляла его.

— Чего ради!.. Мне это совершенно не нужно! — высоко поднимая брови и нервно пожимая плечами, возразил Френч.

— Все-таки тяжело… ты расстроишься… — еще неувереннее пробормотала жена.

Все кипело в груди Френча. Ему вдруг захотелось закричать, даже ударить ее. Но он сам не знал, почему это, и сдержался.

— Понятно, не легко… Но если бы все так рассуждали, то для злодеев и убийц ничего не было бы лучше!.. Что-нибудь одно: или мы граждане, оберегающие общественную безопасность, или нет!..

Он сказал еще несколько фраз в этом смысле и, пока говорил, почувствовал, что его как-то облегчает.

"В самом деле, — подумал он, точно это первый раз пришло ему в голову. — Я исполняю долг!"

И в нем опять пробудилось сознание себя героем, самоотверженно и мужественно исполняющим этот печальный долг.

Жена смотрела ему в глаза и кивала головой, как бы соглашаясь, но это было только потому, что она ничего не могла возразить.

— В самом деле долг, что ж делать! — успокаивала она себя и тяжело вздохнула.

Уже в дверях она вспомнила о билетах на утренний спектакль в большой опере и робко заметила:

— Томми, не послать ли билеты обратно?..

— С какой стати… что ж… напротив, все-таки…

— И то правда, ты немного рассеешься… — согласилась жена, и обоим почему-то стало легко.

Она затворила за ним дверь и вернулась назад, тоскливо хрустя пальцами.

На дворе уже явственно обозначался рассвет; Небо посерело, и с него сыпалась невидимая сырость. Тротуары, столбы, трамвай, стены и вывески были мокры. Жизнь уже началась. Люди, озябшие и невыспавшиеся, виднелись повсюду, торопливо стремясь по панелям, наполняя дребезжащие вагоны воздушного трамвая, омнибусы и открывшиеся уже магазины.

Френч занял место в вагоне, и мимо замелькали еще закрытые и почти сплошь темные окна. Многие спали, и большой город, несмотря на обычную утреннюю суету, гудки фабрик, гул трамвая и хриплые голоса, казался наполовину вымершим.

Против Френча сидели несколько блузников, хорошенькая барышня с заспанными серыми глазами и два молодых человека.

Только теперь Френч почувствовал, что тяжелое ощущение неотоспанной усталости совсем соскочило с него. Он принял бодрый и в то же время непреклонно уверенный вид и холодно посмотрел на хорошенькую женщину и блузников. Они не подозревали, что перед ними сидит один из двенадцати присяжных, во имя закона и общественного блага обязанных присутствовать при казни того самого злодея, о зверском преступлении которого говорил весь город. И опять Френчу показалось, что в нем есть что-то особенное, придающее ему мрачное величие.

"Как бы они глядели на него, Френча, если бы знали…" — приблизительно так мелькнули у него мысли. И ему представилось, как взволнованно, интересно и красиво будет описывать он потом ужасные подробности казни и свои чувства.

В то же время присутствие хорошенькой молодой женщины было ему интересно и приятно и возбуждало другие, мужские, чувства. И искоса посматривая то в ее сонные глаза, говорившие о только что оставленной, измятой, пахнущей женщиной постели, то на ее бюст, круглившийся под жакеткой, то на завитки белокурых волос, Френч как бы забыл о том, куда и зачем он едет. Но это только так казалось, на самом деле он помнил все, но это уже не имело прежнего тяжелого, до тошноты гнетущего оттенка, а, сплетаясь с близостью женщины, придавало его мужскому чувству горделивое сознание, что он мог бы заинтересовать ее, если бы захотел: ведь как-никак, а он — герой, он будет присутствовать при смертной казни злодея, и присутствовать мужественно, с непоколебимым сознанием долга.

Вагон остановился. Что-то неприятно вздрогнуло в груди и опять стеснило дыхание. Френч должен был сделать усилие, чтобы встать. Хотелось проехать дальше, хоть на минуту оттянуть приближение чего-то ужасного. Но он встал и, взглянув последний раз в сонные серые глаза, вышел на мокрую, окруженную серой утренней мглой площадку станции.

— Без пяти шесть… пора… — сказал прокурор и встал.

И кто медленнее, кто быстрее встали все двенадцать присяжных, врач и полицейский чиновник. Лица сплошь были бледны и серьезны, но черные сюртуки и блестящие цилиндры, венчавшие бритые физиономии, придавали всему вид торжественный и спокойный.

Так же торжественно и спокойно держа голову, Френч, третьим по счету, двинулся за прокурором.

В коридорах тюрьмы было пусто, и шаги пятнадцати человек отдавались под сводом гулко и отчетливо, точно ритмически сыпалась какая-то дробь.

В зале, где должна была произойти казнь, было уже совсем светло. Большие окна, хотя и переплетенные решетками, бросали на холодный пол серый утренний свет, и в комнате казалось холодно и неуютно. По стенам, аккуратно выкрашенным в серый цвет, стояли в ряд черные стулья, и они прежде всего почему-то бросились в глаза Френчу.

Только заняв свое место, третье от края, Френч оглядел зал. Он чувствовал, что его снова начинает бить дрожь, и все усилия направил к тому, чтобы не показать этого.

Посреди зала стояло кресло, похожее на обыкновенную качалку, но белые ремни, висевшие со всех сторон, на ручках, на спинке и на ножках, какая-то металлическая подставка для головы и стеклянные концы ножек, плотно уставленных на стеклянном же матово-белом плато, придавали этой качалке какой-то больничный вид, точно это было приспособление для операции. Именно это сравнение пришло в голову Френчу.

— Что ж… это и есть операция… удаление пораженного гангреной члена общества! — сказал он себе.

Вдруг дверь распахнулась, и внезапно послышались приближающиеся шаги как будто целой массы людей. Все встали, и Френч не мог отдать себе отчета почему? — нужно ли было встать или просто нельзя было сидеть.

Одну секунду, показавшуюся бесконечно долгой и мучительной, четырехугольник двери в полутемный коридор оставался пустым, но в следующую минуту, мерно шагая, вступили в зал два полисмена и тотчас стали по обе стороны двери. А за ними показался "он"…

Все взгляды устремились на него; если бы вместо человека это оказалось бы самым невероятно фантастическим существом, никто не удивился бы.

Это был молодой человек, очень большого роста, казавшийся еще больше оттого, что он был в одном белье, а вокруг были люди в черных сюртуках.

С этого момента Френч уже не мог отвести от него глаз. Острое, непреодолимое любопытство приковало его к этому молодому, довольно простому, рыжеватому лицу. Ему было мучительно неловко смотреть, но в то же время не было сил оторваться ни на миг и казалось совершенно невозможным пропустить хотя бы одно выражение на этом лице, которое вот живо, а сейчас будет мертво.

Преступник вошел бодро, крупными шагами, исподлобья глядя вперед. В самых дверях он на секунду как бы замялся.

"Вот, вот…" — с замиранием сердца и жгучим любопытным желанием, чтобы это было именно «вот», пронеслось в голове Френча.

Но преступник справился и шагнул в зал. На мгновение он скользнул каким-то странным, как бы ожидающим и ищущим взглядом по лицам присяжных. И когда взгляд его встретился с глазами Френча, тому показалось, что в маленьких глазах преступника мелькнуло что-то особенное. В это мгновение Френч вспомнил, что ведь и он подал голос за смертную казнь, и взгляд его, не выдержав взгляда преступника, быстро опустился. Холод прошел по всему телу.

Наступило короткое молчание. Все формальности были исполнены и оставалось одно — казнить. Убить.

И в эту самую минуту у всех появилось одно ощущение, что совершенно невероятно, чтобы все эти двадцать человек в черных сюртуках и блестящих цилиндрах убили этого одного, живого, простого человека, смотрящего на всех них сознательными живыми глазами.

Казалось, что еще одно мгновение — и произойдет что-то ужасное, но это мгновение прошло. И то, что произошло потом до момента казни, было удивительно просто, и даже немного не к месту просто.