Зухра Сидикова - Стеклянный ангел

У Миши было это главное и настоящее, а он и не знал. Он потерял все, что у него было в погоне за этой блескучей пустой мишурой. А взамен получил то, что нельзя превратить в любовь, преданность, верность. И как обменять обратно, как вернуть то настоящее, он не знал.

Он снова прислонился к холодному стеклу, и все глядел на этот город, когда-то полный жизни и надежды, а теперь такой опустевший и чужой.

Сегодня первый день зимы, а снега все нет, и тяжелое темное небо низко нависает над землей, и даже отсюда с десятого этажа видно как безжалостно терзает ветер беззащитные голые тела молоденьких лип в маленьком парке у самой автострады.

Ему вдруг захотелось оказаться на улице, захотелось, чтобы ветер рвал полы его дорогого плаща, хлестал по лицу, пронизывал до костей. Захотелось вернуть ощущение жизни, настоящей жизни. Вернуть прошлое, когда он мерз на ветру, когда еще умел плакать, смеяться, любить. Когда жил. Жил, а не притворялся.

Он вышел из кабинета, пошел по длинному коридору, минуя лифт, начал спускаться по серой мраморной лестнице, останавливаясь на каждой площадке и смотрясь в темную гладь окон, в которых на фоне пульсирующих неоновых линий и разноцветных дрожащих огней, отражался он сам, кажущийся себе незнакомцем в этом длинном черном плаще, с кейсом в руках.

На выходе он кивнул охраннику и направился к боковой двери, ведущей в подземную парковку.

— Михаил Германович! — позвал его охранник. — А девушка останется в офисе?

— Какая девушка? — обернулся Миша.

— Девушка, что прошла к вам минут пятнадцать назад. Сказала, что вы ее ждете. Что ей назначено. Она пришла сразу после ухода Натальи.

— Послушайте, — раздраженно сказал Миша, — а разве я не предупреждал, чтобы эту девушку не пускали ко мне ни под каким предлогом? Ведь я вам лично говорил об этом, Алексей. Вам что не нравится ваша работа? Увольнения хотите?

— Простите, Михаил Германович, — охранник покраснел и вытянулся в струнку, — но это была не та девушка! Не та! Я помню, о ком вы меня предупреждали. О высокой брюнетке с короткой стрижкой. Зовут Кира. Кира Полунина. Очень хорошо помню. Вы и фотографию мне показывали. Но это была не она. Это была другая девушка.

— Другая? — Михаил подошел ближе. — Она представилась?

— Нет. Сказала только, что вы ее очень ждете. Она так одета… ну вы понимаете… Короткая юбка, волосы светлые длинные… Я подумал, что это… Помните, как в прошлом месяце? Вы тоже вызывали девушку… именно в это время. Просили не мешать… Я думал, это тот же случай… Простите меня, виноват! Хотите, я схожу, найду ее?

— Нет, не надо, я сам поднимусь. Наверное, мы с ней разминулись, — сказал Миша. — Вы не волнуйтесь, Алексей, я вспомнил. Я действительно назначил встречу на это время. Заработался, из головы вылетело. Ведь сегодня первое декабря, и я действительно ожидал визита. Я пойду, а вы… — он подмигнул, и улыбнулся, — вы нам не мешайте и ни в коем случае не поднимайтесь.

— Хорошо, Михаил Германович, — серьезно сказал охранник, — ни в коем случае!

Миша вернулся к лестнице, чувствуя, как страх и радость одновременно сводят мышцы спины и ног, делая каждый шаг мучительно трудным.

В безлюдных, слабо освещенных коридорах, которые он проходил один за другим, было очень тихо. Он знал, что она где-то здесь, она пришла за ним. Он помнил, что последний стеклянный ангел, которого она унесла с собой, предназначался ему. И только ему. Она обещала и теперь пришла, чтобы выполнить свое обещание.

У него дрожали руки, было трудно дышать, и он расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке и расслабил галстук. Потер горячей ладонью шею и сжал ее, словно приближая тот последний миг, когда молодая длинноволосая женщина подойдет к нему и сделает то, за чем пришла в этот первый день зимы.

Может быть, она позволит ему обернуться и увидеть свое лицо, а может быть, так и останется всего лишь призрачной тенью, исчезающей в то же мгновенье, как только протянешь к ней руки.

Проходя эти пустые коридоры, эти мраморные лестничные пролеты и огромные холлы, он не задавался целью найти ее. Он знал: это ни к чему. Она сама найдет его, а ему остается только ждать. Ждать ее приближения.

Сегодня ровно год с того дня, когда он, привязанный к стулу, последний раз почувствовал ее губы на своих губах. Если бы снова можно было вернуться в тот день… все повторить… Он сказал бы ей то, что не успел сказать тогда…

Он вошел в свой кабинет и, не включая света, снова сел в кресло у окна. Внизу все так же переливался, мерцая огнями, город, пересеченный линиями автострад, расчерченный квадратами площадей и скверов.

Миша ждал, прислушиваясь к тишине, бесконечной и камерной, как ночь за стеклом, таким прозрачным, что казалось: его нет, что оно иллюзия, и что стоит немного подастся вперед, и тут же сорвешься и полетишь в эту фиолетовую ночь, в этот сверкающий, бурлящий неоном котел.

Прошло совсем немного времени, — несколько секунд или несколько часов, — и вот в темной всепоглощающей тишине он услышал шаги. Тихие и легкие. Ее шаги — он знал это точно. Она пришла за ним. И принесла с собой фигурку стеклянного ангела. Последнего ангела, предназначавшегося для ее последнего дела.

Он замер. Он не думал больше ни о чем, только о ней. О ее руках, которые сейчас к нему прикоснутся, о ее губах, которые, может быть, прижмутся к его губам. Как в тот день, когда он видел ее в последний раз… первый день прошлогодней зимы…

Ничего больше не существовало в целом мире. Только она. И звук ее шагов у него за спиной.

Но внезапно этот звук, гулко отзывающийся в пустом здании, стал затихать и постепенно исчез, словно растаял. Напрасно он прислушивался, сдерживая в себе желание вскочить, побежать, догнать.

Нельзя этого делать, уговаривал он себя, нельзя бежать за ней. Если он это сделает, он окончательно ее потеряет. И он ждал, все еще надеясь, что она вернется.

Она не вернулась, и он почувствовал, как вязкая тишина снова обступает его со всех сторон. Устало прислонившись лицом к стеклу, он закрыл глаза.

Он так долго хотел этого, так долго ждал… но ничего не случилось… Она не дошла до него всего несколько шагов. Она не захотела… Она снова оставила его одного. В этой пустоте, в этой бессмысленности. Среди сотни вопросов, которые он задавал себе, и не мог найти ответа.

Весь последний год его вывернутой наизнанку жизни был всего лишь попыткой вернуть Жанну. Ведь она обещала последнего ангела ему. Разве теперь он его не заслужил? Теперь, когда он стал тем, кого еще так недавно презирал?

В эти несколько минут, оцепенело зависших между его прошлым и его настоящим, он принял окончательное решение. Он будет терпелив, он будет ждать столько, сколько нужно. И, может быть тогда, — подумал он, с надеждой всматриваясь в заоконный сверкающий город, — может быть тогда, он, наконец, дождется того, чего ждет так долго. Прикосновения теплых рук на своей шее и гладкой прохладности стекла в своей ладони. И того мгновенья, когда стеклянный ангел с золотыми весами в правой руке коснется его своим прозрачным легким крылом. Коснется и не улетит. Останется рядом. Надолго. Навсегда.

Вглядываясь в темноту за окном, он крепко задумался, и не сразу заметил, как на его плечи опустились легкие, но сильные руки. Он хотел повернуть голову и взглянуть в лицо, наклонившееся над ним, но не успел.

Кресло, придвинутое к окну, все больше погружалось в темноту, заливающую, словно чернила, пространство по ту сторону оконного стекла. Город устало гасил огни и затихал в ожидании скорого утра. Резкий порыв ледяного ветра внезапно разорвал надвое рыхлую дымчато-серую тучу как раз в том месте, где на десятом этаже зеркально-бетонного гиганта у самого окна стояло кресло. И на мгновенье яркий отблеск луны, вдруг показавшейся в этой небесной расщелине, осветил и само кресло, и человека, сидящего в нем, и фигурку стеклянного ангела, бережно покоящуюся на раскрытой ладони.

Этот парень напротив не сводит с нее глаз. Смешной… Совсем молодой еще, наверное, и двадцати нет. Щетина только-только начинает пробиваться сквозь нежную мальчишескую кожу. Совсем как у Ромки… В ту ночь, когда она видела его в последний раз.

Зал ожидания наполнен людьми. Живыми, живыми людьми. А она все грезит о мертвых, любит мертвых, служит мертвым. Тем, кто давно уже превратился в прах. В туман, похожий на тот, что стелется мутным невесомым облаком по взлетному полю аэродрома.

Огни самолетов дрожат и расплываются пятнами то ли от тумана, то ли от слез. А мертвецы, любимые мертвецы, все тянут к ней руки, все зовут ее сквозь туман, не отпускают.

Она пытается удержать в памяти их лица, их голоса. Но с каждым днем их образы все больше тускнеют, все больше покрываются туманом.

Тот парнишка напротив все глядит на нее. И неудивительно. Она научилась быть красивой. Такой же, как Яся. Научилась так же говорить, так же двигаться, так же улыбаться. И одевалась она все эти годы не так, как одевалась бы Надя — скромная детдомовская девочка, а так, как одевалась бы Яся, на которую всегда оборачивались мужчины. И часто в зеркальном отражении, особенно если на ней был светлый парик, она видела не себя — не детдомовскую девочку Надюшу Ермилову, не следователя прокуратуры Жанну Александровну Разумовскую, а погибшую много лет назад подругу. Ясю, Ясеньку, Ядвигу Войтковскую.