Вячеслав Энсон - Эра беззакония

Может, Валентина, что прослышала? Город маленький, а бабам рот не заткнешь. Какой-нибудь придурок со своей поделился, и пошли трепать! Про пьянки по службе, про совещания в баньках с проверяющими. Мало ли всякого.

Стоп!.. Об этом жена знает. Третий год пилит его за общественные нагрузки. Куда от них денешся? С начальством не пить – в вечных капитанах ходить… Знает так знает.

А вот про главное – откуда в семье деньги берутся, ей догадываться не следует. Пока… Неправильно поймет. Старое воспитание. Для их же с Ксюней пользы стараюсь! Потом оценят. Вот, блин, работенка. Как на вулкане!

Нет, семейный прокол так не «пахнет». Что-то другое.

Думай, Калмычков, думай!»

К половине двенадцатого ночи припарковался в темном дворе указанного в сводке дома. Прошедший дождь почти не оставил луж. Но как освежил коктейль ароматов питерских подворотен: людская и кошачья моча, гнилой арбуз, помойный бак во всем многообразии. Прелое дерево и асфальт. Что-то еще, не поддающееся идентификации… Незабываемый микс, память сердца! Живое напоминание об оперских годах.

Искать парадное, этаж и квартиру в едва освещенных домах улицы Достоевского – то еще адреналин-шоу. Особенно ночью, когда надписи скрывает тьма, а спросить не у кого. «Даже лучше, что не у кого. Надо было пистолет прихватить», – запоздало посетовал Калмычков.

Если бы у искомого парадного теснились машины «скорой», опергруппы, прокуратуры, да еще телевизионщики, как сообщил Перельман, и дурак бы сориентировался в темном дворе. Машин не было. Пришлось искать методом «тыка», подсвечивая себе телефоном. Калмычков справился за десять минут. Благодаря природной смекалке и опыту питерского сыскаря. «Перельмана бы сюда. Одного, без оружия, и время засечь», – усмехнулся он про себя, толкая дверь квартиры пятнадцать.

После сумрака лестничной клетки одинокая лампочка, едва освещавшая бесконечный зеленый коридор, показалась прожектором. В слепящих лучах различил два силуэта, выплывшие ему навстречу. Одна из теней, тощая и взлохмаченная, проскользнула на лестницу, а другая остановилась рядом и человеческим голосом доложила:

– Капитан Егоров, Центральное РУВД, «убойный» отдел. Вас дожидаюсь, начальство велело.

Глаза Калмычкова справились с перепадом освещенности, и расплывчатый силуэт обрел очертания опера, со всеми присущими признаками: кожаной курткой, помятым лицом, а главное, запахом. Калмычков представился:

– Подполковник Калмычков, ГУВД. Кто, только что, вышел в эту дверь?

– Журналисты шастают, отбоя нет. Дело – ерунда, а они, как мухи на говно. Пришлось участкового внизу ставить, чтобы не лезли, – ответил Егоров.

– Я никого не заметил…

– Еще бы! Часа два, как разъехались. Торопились… Футбол! – в голосе Егорова прорывался сильно сдерживаемый упрек. – Труп в девятнадцать тридцать увезли. С труповозкой подфартило. Эксперты за полчаса отстрелялись, комнатенка маленькая. Со свидетелями долго возились, наши и прокурорские. Ничего путного. Из крупного начальства никто не приезжал… – Егоров замялся, соображая, что бы еще доложить. – Мое дежурство в пять вечера закончилось, на этот выезд сдуру согласился. «Нету никого, говорят, съезди Егоров, выручи». А в полвосьмого звонят, велят вас дождаться. Не кисло?.. Больно долго ехали. Футбол досматривали?

– Я перед вами не подотчетен, – оборвал Калмычков. – К футболу, кстати, равнодушен.

Калмычкову понравился капитан. Здоровая наглость. Цену себе знает, и никого не боится. «Дальше фронта – не пошлют».

– Как это, товарищ подполковник? – не поверил Егоров. – Не любите футбол?

– Не вижу в нем здравого смысла, – ответил Калмычков.

– Тяжелый случай, – Егоров покачал головой. – Как импотенция, наверно?

У Калмычкова хватило ума не вспылить. «Привык над начальством стебаться, сволочь».

– Показывай место, юморист. Кто пострадавший?

– Неизвестный мужчина, лет сорок. Огнестрел. Документы отсутствуют. Пистолет – переделка, вставка под пять сорок пять.

Они вошли в малюсенькую комнатку. Двенадцать квадратных метров давно не ремонтированной пустоты. Засаленные синюшные обои. Тускло-пестрая шторка на окне. Из мебели – старинная, когда-то роскошная кровать, под серым казарменным одеялом. На одеяле, почти в центре, темное пятно. Сантиметров десять в диаметре.

– Стреляли не в голову, – подумал вслух Калмычков.

– В область сердца, – уточнил Егоров. – А почему – «стреляли»?

– Есть свидетели самоубийства?

– Так точно, – Егоров указал на стоящий в углу штатив для фото– и киносъемки. Калмычков принял его за инвентарь опергруппы, успел удивиться – казенное имущество забыли. – В момент самоубийства штатив стоял вот здесь, между кроватью и окном. Запись велась на цифровую камеру «Панасоник». Камера, пистолет и одежда самоубийцы – в вещдоках. Протокол почитаете, если хотите. Зацепиться не за что.

Калмычков поворошил на подоконнике кучку новых неиспользованных носок и трусов из вскрытых упаковок.

– А если 110-я? Что на камеру записано?

– Выстрел. Эффективной записи – минута пятьдесят. Потом, двадцать одна минута – труп на кровати. Первым в комнату вошел я. Добрался быстрее уродов из 28-го, те еще ходоки. Через пять минут приехала «скорая»… – ответил Егоров.

– Так-так… Какое впечатление производит самоубийца? Статус его, понимаете? Богатый – бедный, из «быков», из блатных?

Егоров недоуменно посмотрел на Калмычкова.

– Вам-то, зачем? В протоколе все есть. Следствие, что сможет – покажет. Готовенькое прочитаете. В толк не возьму, какого лысого меня здесь торчать заставили? Нормальные люди уже и футбол посмотрели, и пива надулись. Чего Главк не в свои дела лезет?

Этот вопрос волновал и самого Калмычкова. Но не с Егоровым же его обсуждать.

– Отвечайте на вопрос, капитан. Остальное – не ваше дело.

– Слушаюсь! – вытянулся Егоров. Лицо его изобразило кретинизм, и Калмычков понял, что толку больше не добьется. – Докладываю! Никакого впечатления труп не произвел! Наколки отсутствуют, на роже у него ничего не написано.

– Хватит «дурку включать»! Я пытаюсь понять смысл происходящего. Если дело простое – почему репортеры приехали, телевидение. Почему они-то налетели?

– Не могу знать! – не унимался Егоров. – Кто-то их вызвал.

– Ладно, ступайте домой. Два вопроса вдогонку…

– Хоть три, товарищ подполковник! – обрадовался и сразу стал нормальным Егоров.

– Кто сообщил о самоубийстве?

– Соседи, старички. За стенкой живут. Приютили квартиранта. Как только выстрел услышали, сразу и позвонили. Телефон у них, по счастью, работает, – ответил Егоров.

– Что делал здесь журналист? – спросил Калмычков.

Дался ему этот доходяга.

– Ничего не делал. Прибежал позже всех. «Хочу, – говорит, – знать, что произошло…» Отправил его в отделение, пусть там расспрашивает.

– Хорошо, Егоров, идите. Вы и так субботний вечер прочухали. Да и я, собственно.

– Такая у нас служба, товарищ подполковник, – съерничал Егоров. – Вредная для здоровья и личной жизни. Да, кстати, – уже от двери обернулся он к Калмычкову. – Если вас прислали ввиду необычности дела… Все, как всегда… Разве что журналисты. Чего они приперлись? В правильную сторону ваша мысль сработала. Мы не догадались спросить. Что еще? Докторишка мне не понравился – молодой, но сильно датый. У медицины теперь так положено? Он внимания не обратил, а я заметил: труп покрыт мелкой сыпью, странная, по всему телу. И прижизненные потертости на коленных и локтевых суставах. Свежие. На карачках полз?.. Судмедэксперт, конечно, опишет, а я так, к сведению… Остальное – как обычно, только быстрее. Торопились на футбол, – сказал Егоров и исчез за дверью.

Оставшись один, Калмычков еще раз окинул комнатку взглядом, заглянул под кровать, но ничего интересного там не обнаружил.

«Не прав Егоров, не прав. Простоты в этом деле не видно. Труп неопознан, документов нет. Человек, по всему, не местный, концы в воду. А запись кому-то оставил. Кому? Кто должен объявиться?.. А журналисты? А генерал?.. А я здесь – зачем?..» – задавал себе Калмычков вопросы.

Скрипнула дверь и в узкую щель просунулась растрепанная старушечья голова. Сухонькая бабулька, лет семидесяти. Из бывших приличных.

– Вы не уходите, товарищ милиционер? Поздно уже, двери закрыть надо.

– Да, бабушка, скоро уйду. Вас немного поспрашиваю… Можно к вам заглянуть? – явил образец такта и уважения Калмычков.

– Сколько ж спрашивать? Целый день спрашивают, спрашивают. А мне надо деда обиходить. Раньше хоть жилец помогал. Возьмет его на руки и в туалет стащит.

Так, бубня, старушка дошаркала до своей двери. Калмычков поддержал ее под локоток, помогая переступить порожек.

Комната стариков оказалась почти вдвое просторней той, где самоубился квартирант.

Из обстановки в ней собралось необходимое: стол, шкаф, две кровати, телевизор на этажерке. Старый телевизор, но цветной. Показывает полуночные новости. В углу тарахтит древний холодильник. На подоконниках и на второй этажерочке – десятка два разных кактусов. Много хлама по полкам и столу. Хотя, что для кого – хлам? «У питерских стариков привычка – ничего не выбрасывать. На черный день».