Бентли Литтл - Возвращение

Потом фонарь выключился, и вожатый Андерсон тихо сказал:

— Спокойной ночи, ребята. Сладких снов.

Мальчики включили свои фонарики и в молчании разошлись по своим домикам. Даже самые стойкие притихли под воздействием страшной истории с неопределенным концом. Обычно рассказы у костра заканчивались своего рода кульминацией, и, когда вожатый умолк, Кэмерон напрягся, ожидая, что из темноты выскочит кто-то в костюме снежного человека и напугает их до смерти.

Его ожидания не оправдались. История про Слейда просто закончилась, и это вселяло тревогу. Все казалось более реальным и серьезным.

В лагере было темнее обычного, и Кэмерон сказал Даррену, который шел рядом, что вожатые, наверное, выключили несколько фонарей или каким-то образом приглушили свет, чтобы напугать скаутов.

— У них получилось, — признал Даррен.

— Может, они собираются швырнуть манекен из-за домика или приготовили муляж трупа и положили на дорожке, чтобы мы на него наткнулись, — Кэмерон пытался убедить скорее себя, чем друга, поскольку в глубине души верил, что взрослые специально ничего не придумывают, не стараются их напугать и что причина страха — реальность описанных событий.

По крайней мере, утешал он себя, их бунгало находится в конце самого дальнего от маленькой лачуги Джима Слейда ряда. Хотя, с другой стороны, ближе всего к краю плато. Так что если посреди ночи монстр спустится со скалы…

Нет. Он отказывался даже думать об этом.

Они благополучно добрались до своей спальни, по пути не обнаружив ничего необычного. Внутри все было в порядке, все нормально, и они забыли о Монстре Моголлона.

Нет, не забыли.

Просто не вспоминали.

Но все изменилось после того, как погас свет. Они беспокойно вертелись в своих постелях, но постепенно все стихало. Мальчики засыпали: Джимми, Арт, Джулио, Даррен. Вскоре не спал один Кэмерон. Он лежал, прислушиваясь, как успокаивается лагерь. Кэмерон слышал голоса двух вожатых, разговаривавших у дровяного сарая, грохот и лязг инструментов, которые убирали в амбар, слова взрослых, желавших друг другу спокойной ночи перед тем, как разойтись по своим спальням. После короткой паузы, нескольких секунд тишины, звуки человеческой деятельности сменились звуками ночной природы — стрекотом цикад, кваканьем лягушек, уханьем сов.

Лагерь уснул.

Не спал один Кэмерон. Прошли секунды, минуты, потом полчаса. Он представил, как медленно-медленно движутся стрелки часов, и задумался, который же теперь час. Пытался считать овец, пытался ни о чем не думать, но ничего не помогало. Кэмерон просто не мог заснуть. Ему очень хотелось в туалет, но не было на свете такой силы, которая заставила бы его выйти наружу. Если не получится дотерпеть до утра, он пописает в углу, а утром попытается свалить это на кого-то другого. Стиснув зубы, он старался не думать о воде.

А потом что-то изменилось.

Поначалу Кэмерон не понял, в чем дело, но не прошло и нескольких секунд, как все стало ясно: сверчки и остальные ночные существа внезапно смолкли.

Кэмерон вздрогнул. Во рту пересохло, и пи́сать уже не хотелось. Нужно было подойти к соседней кровати и растолкать Даррена, но тело не слушалось. Руки неподвижно лежали под одеялом.

Снаружи донесся хруст гравия, медленные и тяжелые шаги, словно кто-то большой шел по лагерю. Через сетку на двери подул странный ветер — какой-то плотный, будто это не воздух, а вода. Кэмерон судорожно вдохнул, надеясь задержать дыхание, пока нечто…

Монстр Моголлона

…не пройдет мимо, но воздух, который попал ему в легкие, был пропитан каким-то тошнотворным запахом, и Кэмерон закашлялся, сдерживая тошноту. Он тут же зажал рот ладонью, молясь, чтобы его не услышали, надеясь, что зеленые когти не разорвут сетку на двери и не вспорют ему живот. Кэмерон закрыл глаза, крепко зажмурился, так что на глазах выступили слезы, и ждал, когда одним ударом монстр оборвет его жизнь. Но время шло, и ничего не происходило, и он заснул в такой позе — ладонь зажимает рот, глаза крепко зажмурены — хотя не имел представления, когда это случилось и сколько он проспал.

Разбудил его крик.

— О боже! Боже! Господи Иисусе? Боже милосердный!

Голос принадлежал вожатому Роджерсу, и через несколько секунд к нему присоединились голоса других вожатых и сотрудников, растерянные и испуганные.

Кэмерон почувствовал странную пустоту внизу живота, но быстро натянул брюки и вместе с остальными мальчиками выскочил из бунгало на улицу. Еще не успев переступить порог, он догадался, откуда доносятся испуганные голоса, куда побегут скауты и где они найдут причину этого ужаса.

Домик Джима Слейда.

Он оказался прав. Вокруг полуразрушенной хибары собралась толпа. Мальчики, возбужденно переговаривавшиеся на бегу, умолкали сразу же, как только оказывались за воротами лагеря, рядом с хибарой.

Кэмерон опередил Даррена. Его взгляд метнулся к креслу-качалке на крыльце, но там не было ничего необычного. Остальные мальчики и взрослые смотрели куда-то вбок, и он последовал их примеру. Они указывали наверх, на что-то маленькое, бесформенное и явно липкое.

Приблизившись, Кэмерон понял, на что все смотрели, и к горлу подступила тошнота.

С ветки дерева свисало лицо вожатого Андерсона.

Бонни Браун не любила зал анасази.

Женщины, работавшие в музее, не любили оставаться в музее вечером в одиночестве. Большинство чувствовали себя неуютно в зале колонизации, с металлическими доспехами конкистадоров и манекенами в натуральную величину на диорамах, изображавших набеги испанцев на Новый Свет в XVII веке. Некоторым было не по себе в зале естественной истории, где стояли чучела животных с блестящими стеклянными глазами. Но когда Бонни говорила, что боится зала анасази, все поднимали ее на смех. Во-первых, это новая пристройка. Освещение там ярче, чем в старом здании музея, все экспонаты закрыты стеклом и располагаются на большом расстоянии друг от друга. А зал анасази — самый безобидный. Там нет ни костей, ни мумий, как в музее Гарфилда, и даже статуй, фигурок или кукол в костюмах. Только артефакты: дротики и наконечники стрел, украшения и бусины, кувшины, вазы, корзины и каменные ступки.

Но Бонни все равно его не любила.

Она посмотрела на часы. По пятницам музей закрывается в девять, но последние посетители обычно уходят ближе к половине десятого. Потом ей нужно было проверить квитанции, подсчитать количество посетителей, сверить с данными турникета, записать на дискету данные с компьютера, а перед уходом включить сигнализацию.

Бонни еще не закончила считать квитанции, когда зазвонил телефон. Ричард. Он дома, скучает, ждет ее, и ему хочется говорить непристойности. «Секс по телефону», как он это называл. Она никогда не понимала его желания по телефону описывать ей секс грязными словами, но терпела. Однако сейчас ей хотелось как можно быстрее убраться отсюда, и она сказала Ричарду, что в данный момент занята.

— Послушай, — взмолился он. — Ты ведь знаешь, что я с тобой буду делать, когда ты вернешься домой, да? — Он принялся рассказывать, понимая, что ей это не понравится, и Бонни решительно попрощалась, сказав, что через час будет дома.

Потом положила трубку.

И услышала шум в зале анасази.

Она посмотрела налево, в сторону нового крыла. Все посетители ушли, двери в здании были заперты, а из сотрудников осталась она одна. Свет ярко горел — она еще не успела его приглушить, — но это не помогало рассеять ощущение пустоты и одиночества.

Звук повторился.

Какой-то треск. Нет, не совсем треск — скорее, щелчки, стук, словно от ударов камня о камень.

Она встала, взяла связку ключей и медленно пошла по широкому пустому коридору к залу анасази.

Снова странный звук.

Нет, это не стук камня о камень, убеждала она себя. Это дребезжание кондиционера, какая-то вполне объяснимая механическая поломка, а страшно ей только потому, что теперь вечер, она одна в большом пустом здании и у нее богатое воображение.

На этот раз звук не умолкал, словно соревнуясь с цоканьем ее каблуков по твердому блестящему полу. Бонни остановилась перед широким проемом, ведущим в зал анасази, и прислушалась к ритмичному стуку, который теперь соперничал с учащенными ударами ее сердца.

Даже не входя в зал, она поняла, что издает этот звук.

Каменная ступка.

По коже пробежал холодок, оставляя за собой пупырышки.

В первую же ночь после того, как ступку поместили в витрину, Бонни приснился кошмар. Экспонат был относительно новым и на первый взгляд совершенно невинным. Если не считать осколков керамики и наконечников стрел, ступки и пестики к ним были самыми распространенными артефактами индейской культуры, которые находили на юго-западе страны. Каждый музей в штатах «Четырех углов»[1] мог похвастаться запасами этих предметов, а на каждой фактории, «ловушке для туристов» и бензоколонке ничего не подозревающим покупателям предлагали одну или две штуки по безумно высокой цене.