Дурная кровь - Даль Арне

Мужчина резко остановился в нескольких метрах от Нюберга. Вспомнил отца или узнал в нем самого себя?

— Отец? — пробасил он.

Гуннара Нюберга захлестнула волна счастья. Наступил решительный момент.

Томми Нюберг подошел к отцу вплотную и в упор посмотрел на него. Потом снял рабочую перчатку и протянул руку:

— Черт побери! Ты! И, как я погляжу, по-прежнему работаешь в полиции!

Нюберг потрогал тампон в носу здоровой левой рукой. Потом протянул ее, получилось что-то вроде рукопожатия. Из-за переизбытка чувств говорить он не мог.

— Как ты здесь оказался? Хотя погоди, давай в дом, тут сыровато.

Они шли по грязной, клёклой земле, мимо сарая, мимо трактора, мимо полузатопленных качелей: автомобильная шина плавала в воде, цепи, на которых она крепилась, бессильно провисли.

— Да-да, — закивал Томми, широко улыбаясь. — Сейчас его увидишь.

Вот и жилой дом. Старый, небольшой и не слишком красивый. Там и сям торчат доски, виднеются следы ремонта, старая краска во многих местах облупилась. На бревнах выступили пятна плесени. “Патина”, — подумал Гуннар Нюберг. И сразу почувствовал себя здесь как дома.

Они поднялись на крыльцо. Лестница тяжело скрипела под ногами отца и сына. Томми открыл дверь, за ней сразу оказалась комната. Худая светловолосая девушка лет двадцати с небольшим, сидя возле большого кухонного стола, кормила с ложки упитанного бутуза в детском стульчике.

Поправив непослушную прядь волос, девушка с удивлением подняла глаза на пришедших. Мальчик перестал есть и заревел, увидев замотанного бинтами дядю.

— Это Тина и Бенни, — представил Томми, сбрасывая с ног великанские сапоги. — Это мой отец. Мы встретились под дождем.

— Его зовут Бенни? — спросил Нюберг, продолжая стоять у порога.

— Гуннар? — неуверенно повторила Тина. — Твой настоящий отец?

— Думаю, можно и так сказать, — пробасил Томми, звонко чмокнул Бенни — ребенок мгновенно успокоился, а Томми плюхнулся на стул возле стола и добавил с широкой улыбкой: — Несмотря ни на что.

— Входите, — пригласила Тина, вставая. — Не стойте у дверей.

Гуннар Нюберг разулся и тихо вошел. Он сел подальше от ребенка. У него кружилась голова.

— Здравствуйте, — сказала Тина и протянула через стол руку. Нюберг повторил неловкую попытку поздороваться, на этот раз у него получилось лучше.

— Здравствуйте, — тихо сказал он.

Все замолчали. Но, против ожиданий, в этой тишине не было неловкости. Трое хозяев дома рассматривали гостя — с любопытством, без ненависти.

— Это твой дедушка, — сказал Томми годовалому Бенни, и тот сразу скривился, опять готовясь расплакаться. Но тут мать сунула ему в рот ложку каши, он занялся едой и передумал реветь.

— Ну что, — спросил Томми, — как живешь?

— Я не знал, что ты здесь живешь, — выдавил Нюберг. — Мы так давно не виделись.

— Теперь знаешь. Хочешь кофе?

Нюберг кивнул. Сын скрылся в кухне. Нюберг посмотрел ему вслед.

— Как только мы сюда переехали, он стал говорить, что хочет с тобой встретиться, — сказала Тина и положила еще ложку каши в рот малышу.

— А что он еще говорил?

Она посмотрела на него, словно пытаясь понять, что стоит за этим вопросом.

— Только то, что они уехали на западное побережье и что вы пообещали их не искать. Почему, он не говорил.

Гуннар Нюберг поморщился. Сломанный нос и рука вдруг напомнили о себе, боль была резкой и неожиданной. Как будто Уэйн Дженнингс опять нажал ему на болевую точку. Или как будто начал отходить длительный наркоз.

— Потому что я был очень плохим отцом, — сказал он.

Тина кивнула, глядя на него с любопытством.

— А вы действительно были “Мистер Швеция”?

Нюберг расхохотался. Он смеялся громко, раскатисто и никак не мог остановиться. Казалось, голос вновь вернулся к нему после многих лет молчания.

— Что, непохоже? — спросил он сквозь смех. И добавил уже спокойнее: — Это не самые приятные воспоминания в моей жизни, поверьте.

Он посмотрел на маленькое ладное тельце Бенни. Малыш вырвал ложку из руки Тины и бросил ее “дяде”. Нюберг поймал ложку. Каша брызгами разлетелась по его одежде, но он не стал вытираться.

— Хотите его подержать? — спросила Тина.

И передала ему внука. Мальчик был тяжелый и крепкий. Наверно, тоже будет великаном.

Дурная кровь живуча.

Нет, враки. Все можно изменить.

И не всегда пожинаешь то, что посеял.

На свете есть прощение. Гуннар Нюберг впервые понял это.

Томми появился из кухни с кофейником и вдруг замер на пороге, будто споткнувшись:

— Батя, ты что? Плачешь?

31

Пауль Йельм вышел из полицейского управления. Задержался у дверей, прислушиваясь к новому, непривычному чувству. Вернулся, захватил зонт, снова вышел.

Ему казалось, что он просидел в трюме судна по меньшей мере месяц. А теперь вдруг попал на свежий воздух. На улице бушевал шторм. Йельм раскрыл зонт, маленькие логотипы полиции бессильно подмигивали ему, но не спасали от дождя, хлеставшего со всех сторон почти параллельно земле. Уже через несколько минут зонт не выдержал, сломался, пришлось выбросить его в мусорный ящик у метро.

Перед уходом Пауль позвонил Рэю Ларнеру и, наплевав на конфиденциальность, подробно рассказал обо всем случившемся, не думая о последствиях. Ларнер слушал молча. Потом сказал:

— Чем бы ты потом ни занимался, не занимайся больше этим делом, Ялм. Иначе крыша поедет.

Йельм не собирался больше заниматься этим делом, но не думать о нем — было выше его сил, он не мог и не хотел этого. Расследование “дела К” навсегда останется в его памяти или, вернее, в подсознании. Оно заставило его думать о страшных, чудовищных вещах, о которых он никогда раньше не задумывался. А это, что ни говори, хорошо. Йельм был убежденным рационалистом и верил в пользу знания. Вопрос только в том, как будет реагировать психика. В этом случае психика могла и не выдержать.

Уэйн Дженнингс обратил безнадежное поражение в победу, и Йельм невольно восхищался им.

Хотя кто может сегодня сказать наверняка, проиграли они или выиграли? Кто знает, к чему могли привести откровения трех иракских офицеров, попади они в газеты? Правда ли, что средства массовой информации сегодня — единственная сила, способная противостоять экономической и военной мощи? Или от самих газет исходит реальная угроза? Является ли фундаментализм противовесом разнузданной свободе рыночных отношений? Куда ни посмотри, хорошего мало.

Что имеет ценность в человеческой жизни? Как мы хотим жить, и какой жизни желаем другим людям? Какую цену надо заплатить за то, чтобы жить так, как мы хотим? Готовы ли мы уплатить эту цену? И что делают те, кто не хочет платить?

Эти простые, но жизненно важные вопросы не оставляли Йельма.

— Я уже полгода не брался за смычок, — сказал ему Хорхе и сделал вид, что водит смычком по струнам воображаемого контрабаса. — Сейчас поеду домой и буду играть, пока меня не заберет полиция.

У них на руках умирали люди, на их глазах вдребезги разлетались черепа, но никто кроме них об этом никогда не узнает. Как им себя вести? Играть. И вкладывать в эту игру всю свою больную душу. Ведь чем-то ей надо заниматься.

Йельм купил вечернюю газету и за одну остановку от “Родхюсет” до “Т-сентрален” успел просмотреть главные рубрики. “До сих пор не найдены следы кентукского убийцы. Полиция ссылается на недостаток ресурсов”.

Интервью с Мёрнером. Йельм вслух рассмеялся. Люди в вагоне удивленно оглянулись. Ну и пусть, ему все равно.

Теперь начнутся закулисные игры, но это тоже его не волнует. Йельму хотелось одного — сесть в поезд, заткнуть уши наушниками и погрузиться в “Медитации” с Джоном Колтрейном. Переходное состояние между сном и явью — маленькая привилегия свободного времени.

Они думали, что в Швецию проникло нечто новое. А оказалось, оно уже давно существовало. Только до времени спало, а теперь его разбудили.