Джон Вердон - Загадай число

— Ждал удобного момента, а может, вдохновения или прозрения. Я предполагаю, что он работал над какой-нибудь системой безопасности для большой базы данных медицинского страхования. И в какой-то момент решил написать программу, которая на основе этой базы создаст список людей, которые лечились от алкоголизма. Возможно, так все и началось. Думаю, открывшиеся возможности вскружили ему голову и он придумал схему — написать всему списку, чтобы вычислить тех, кому есть чего бояться. Эти люди выдали себя, отправив ему чек, и он принялся изводить их своими злобными виршами. В какой-то момент он забрал свою мать из центра, где за ней ухаживали после нападения.

— Но что он делал все эти годы, пока не появился здесь?

— Детство, вероятно, провел в интернате или у приемных родителей. Мог пойти по скользкой дорожке. Потом увлекся компьютерами — скорее всего, через игры, — и открыл в себе способности к этому делу, причем немалые. Вплоть до того, что окончил Массачусетский технологический институт.

— И в какой-то момент сменил имя?

— Может быть, когда ему исполнилось восемнадцать. Уверен, что для него невыносимо было носить фамилию отца. Я не удивлюсь, если окажется, что Дермотт — девичья фамилия Фелисити Спинкс.

Нардо презрительно скривил губы.

— Жаль, что вы не догадались пробить его по базе перемены имен в самом начале всей этой заварухи.

— Строго говоря, для этого не было повода. Но даже если бы мы это сделали, тот факт, что Дермотта раньше звали Спинксом, ничего не значил бы для тех, кто занимался делом Меллери.

Было видно, что Нардо старательно откладывает эту информацию на потом, чтобы поразмыслить над ней, когда в голове прояснится.

— Но зачем этот псих вообще решил вернуться в Вичерли?

— Наверное, потому что двадцать четыре года назад здесь напали на его мать. А может, его захватила идея переписать историю. Или узнал, что дом продается, и не смог устоять. Возможно, увидел в этом шанс поквитаться не только с алкоголиками, но и с полицейским управлением Вичерли. Вариантов много, и если он сам не захочет нам рассказать правду, мы ее так и не узнаем. А Фелисити Спинкс вряд ли нам что-то расскажет.

— Вряд ли, — согласился Нардо, но его явно мучило что-то еще. Он выглядел озабоченно.

— В чем дело? — спросил Гурни.

— Что? А, нет, ничего. Правда ничего. Я так, подумал… а вам действительно было не все равно, что кто-то убивает алкашей?

Он не знал, что ответить. Уместным вариантом было бы сказать, что он не вправе судить, кто из жертв был достоин смерти. Был еще циничный вариант: что искать разгадку для него было важнее, чем восстановить справедливость, игра была важнее человеческих судеб. В любом случае ему совершенно не хотелось обсуждать это с Нардо, но он чувствовал, что промолчать нельзя.

— Если вы хотите узнать, получал ли я удовольствие оттого, что кто-то символически мстил алкашу, сбившему моего сына, то ответ отрицательный.

— Вы так уверены?

— Я уверен.

Нардо недоверчиво посмотрел на него, затем пожал плечами. Казалось, ответ Гурни прозвучал для него неубедительно, но ни одному из них не хотелось продолжать этот разговор.

Было похоже, что вспыльчивый лейтенант сдулся. Остаток вечера был занят рутинным процессом определения приоритетов и подведения итогов расследования.

Гурни отвезли в больницу Вичерли вместе с Фелисити Спинкс (урожденной Дермотт) и Грегори Дермоттом (урожденным Спинкс). Пока Гурни осматривал вежливый ассистент врача, Дермотта, так и не пришедшего в сознание, повезли на томографию.

Сестра, которая занималась раной Гурни, стояла настолько близко, говорила с таким придыханием и обрабатывала рану с такой заботой, что в этом сквозил какой-то неуместный эротизм. Пойти на поводу у непрошеного возбуждения, учитывая обстоятельства, было бы сумасбродством, но он все же решил воспользоваться ее расположением. Он оставил ей свой номер и попросил перезвонить, если будут какие-то изменения в состоянии Дермотта. Он хотел быть в курсе событий и не был уверен, что Нардо будет его оповещать. Сестра с улыбкой согласилась, и затем неразговорчивый коп отвез Гурни назад к дому Дермотта.

По дороге он успел позвонить по экстренной линии Шеридану Клайну и оставить сообщение с перечислением основных событий. Затем он набрал свой домашний номер и оставил сообщение для Мадлен, избежав упоминаний о пуле, о бутылке, о крови и о наложении швов. Он гадал, не стоит ли она в этот момент рядом с телефоном, слушая сообщение, но не желая с ним говорить. Увы, он не обладал ее природной прозорливостью, и это осталось загадкой.

Когда они вернулись к дому Дермотта, прошло больше часа, и улица была забита машинами полиции Вичерли, округа и штата. Большой Томми и Пат с квадратным лицом дежурили на крыльце. Гурни отправили в маленькую комнату, где он впервые разговаривал с Нардо, который сейчас сидел за тем же столом. Два эксперта в комбинезонах и перчатках прошли мимо него и направились в подвал.

Нардо подтолкнул к Гурни желтый блокнот и ручку. Если в нем до сих пор и бурлили какие-то эмоции, они полностью растворились в навалившейся бумажной волоките.

— Присядьте. Нам нужно от вас заявление. Опишите все, начиная с момента прибытия сюда и причины своего визита. Дальше нужно перечислить все, что вы сделали, и все, что наблюдали. Желательно указывать время, как предполагаемое, так и точно известное. Заявление надо закончить вашей отправкой в больницу, если только в больнице не появилась какая-то дополнительная информация по делу. Вопросы есть?

В течение следующих сорока пяти минут Нардо то и дело выходил из комнаты, а Гурни исписал четыре разлинованных страницы мелким, отточенным почерком. На столе у дальней стены комнаты был настольный копировальный аппарат, и Гурни сделал две копии подписанного заявления для себя, прежде чем отдать оригинал Нардо.

Тот коротко сказал:

— Будем на связи.

Голос его был профессионально нейтрален. Он не предложил Гурни руку для рукопожатия.

К моменту, когда Гурни пересек мост Таппан-Зи и начал долгий путь домой, снег валил уже стеной, оставляя видимой лишь небольшую часть мира. Каждые несколько минут он приоткрывал окно, чтобы холодный воздух привел его в чувство.

В нескольких милях от Гошена он чуть не съехал с дороги. Он вовремя очнулся от звука шин, верещащих от трения об обочину дороги, иначе мог бы угодить в реку.

Он пытался думать только о машине, о руле и о дороге, но это было невозможно. В его воображении крутились будущие газетные заголовки, которые появятся сразу после пресс-конференции Шеридана Клайна — он ведь не преминет похвалить себя за то, что его команда избавила Америку от опасного маньяка. Средства массовой информации раздражали Гурни. То, как они освещали преступления, само по себе было преступно. Для них это было игрой. Впрочем, для него тоже: ведь он рассматривал каждое убийство как головоломку, которую нужно собрать, а убийцу — как противника, которого следует обыграть. Он изучал обстановку, вычислял вероятность, ставил капкан и бросал добычу в утробу машины правосудия — и переключался на следующее убийство, разгадка которого требовала острого ума. Однако иногда случалось, что он видел все в ином свете — когда усталость от преследования брала свое, когда в темноте элементы мозаики были неразличимы, когда опустошенный ум руководствовался не жесткой логикой, а куда более простыми вещами. Тогда ему приоткрывался истинный ужас того, с чем он имел дело, во что добровольно ввязывался.

С одной стороны была логика закона, наука криминология, процедура вынесения приговора. С другой стороны были Джейсон Странк, Питер Поссум Пиггерт, Грегори Дермотт, боль, ярость, смерть. И между этими мирами стоял холодящий душу вопрос: как одно связано с другим?

Он вновь открыл окно и подставил лицо жалящему ветру со снегом.

Глубокие, но бесполезные вопросы, внутренний диалог, ведущий в никуда, были для него так же естественны, как для иных — вычисление шансов победы команды «Ред сокс». Подобный образ мыслей был дурной привычкой, от которой был сплошной вред. В моменты, когда он упрямо пытался поделиться всем этим с Мадлен, он сталкивался со скучающим взглядом и нежеланием вникать.

— О чем ты думаешь на самом деле? — спрашивала она иногда, откладывая вязание и внимательно глядя на него.

— В каком смысле? — спрашивал он, лукавя, потому что отлично знал, что она имеет в виду.

— Не может быть, чтобы тебе действительно было дело до этой ерунды. Попробуй понять, что тебя мучит на самом деле.

Попробуй понять, что тебя мучит на самом деле.

Легко сказать.

Что же его мучило? Несовместимость логики с бурлящими страстями? Тот факт, что система правосудия была всего лишь клеткой, пригодной для борьбы со злом не больше, чем флюгер — для борьбы с ветром? Что-то оставалось, мелькало на задворках сознания, украдкой грызло его мысли и чувства, словно крыса.