Роберт Блох - Вкус к убийству. Сборник детективных произведений английских и американских писателей

В кои-то веки я почувствовал настоящие эмоции, скрытые под покровом тщательно наигранного безразличия. Словно наружу, к поверхности, из далеких глубин вырвался наконец пузырь чувств, появление которого вызывало такую же реакцию и с моей стороны, дожидаясь новой, столь же мощной эмоциональной встряски. Так что же она таила внутри себя? Я имел право знать. Мои ладони уже устали сжимать ее худенькие, коричневатые плечи, непроизвольно вытряхивая потаенные мысли, покуда они не запрыгали и не покатились по полу, подобно светлым мраморным шарикам. Нет, мне определенно надо было знать, какие же хитрые мыслишки бродят в тайниках ее сознания, что заставляло мой мозг корчиться и извиваться в спазмах сомнения; откуда вообще появились эти странные, интуитивные подозрения, с каждым мгновением все больше терзавшие меня.

А может… Почти агонизируя, я изогнул шею и бросил взгляд на аккуратную стопку машинописных страниц, лежавших в привычном месте на углу моего письменного стола.

Нет, только не это! С самого начала Найда отказывалась прочитать хотя бы строчку из написанного мною. Ни в рукописи, ни в готовой книге. «Ну разве могу я читать твои книги и относиться к ним с беспристрастностью критика? — обычно говорила она. — Ведь я так хорошо знаю все первоисточники…» Так что Найда никак не могла прочитать описание именно этой сцепы, которую я когда-либо сотворил. Вырванной живьем, с мясом из тела самой жизни… Но к чему все эти мысли? Ведь важен лишь сегодняшний день, сказал я себе, этот миг, пока она стоит и ждет — чего?

Когда я умру?

Я облизнул пересохшие губы и почувствовал теплый привкус соли. Нет никаких оснований для паники, сказал я себе. Все будет не хуже, чем в той полдюжине раз, когда я толкал и себя и ее на самый край жизни. Укус тарантула. Таблетки снотворного. Перерезанные вены. Закапывание под землю заживо — это было в моей четвертой книге, человек — я сам, — утопавший в ледяной воде и имевший единственный шанс выжить, воплощенный в тонкой леске, зажатой в руке женщины, душу которой переполняет безумная любовь, смешанная с ненавистью… Стоит ли удивляться тому, что критики столь уважительно отзываются о моем жестоком реализме. Все эти потрясающие сцены в моих книгах оказывались точными зарисовками моих же непосредственных соприкосновений со смертью. Смерть подобна женщине — столь же прекрасна и загадочна!

Во время таких экспериментов я полностью доверял Найде; меня ни разу не посещала мысль о том, что я нахожусь целиком в ее власти. Так чего же беспокоиться на этот раз?

— Найда! — паника перехватила мне горло. — Найда! — Конвульсивным движением было нарушено нестойкое равновесие, я оказался совершенно не готов к тому, что книги неожиданно выскользнут у меня из-под ног. Глаза выпучились, готовясь выскочить из орбит, ноги задергались, а руки метнулись ввысь, цепляясь за твердь напрягшейся веревки. Искаженное зрение застывших на месте глаз высветило ее — Найда смотрела на меня. Она улыбалась — улыбалась, пока я сдавленно выплевывал из себя остатки жизни, а нож неподвижно застыл в ее руке. Значит, на сей раз она решила дать мне умереть. И, главное, ей ведь все сойдет с рук. Перед моим взором заплясала мешанина световых пятен и темных вкраплений, покуда мгла не застила пеленой все остальные чувства.

Медленно открылись глаза. Найда стояла рядом на коленях и отчаянно растирала мои запястья, словно вгоняя в них жизнь. Тело мое алчно вдыхало, впитывало сладкий, такой приятный воздух. Веревка исчезла, книги, как и раньше, стояли на своих полках. Как долго я был без сознания? Пять минут? Десять?

— Ты хотела убить меня, — слова неуклюже выбирались из пересохшего горла.

— Да, хотела, — бесстрастным тоном проговорила Найда.

Мысли беспомощно путались и теснились. Я знал, что она говорит правду, и все же эта правда каким-то образом ускользала от меня. Как ей удается оставаться такой спокойной, настолько бесчувственной?

— Но почему, Найда?

Она взяла со столика стакан, протянула мне и чуть приподняла мою голову, пока я проглатывал обжигающее виски. Внутри меня поднялась теплая волна. Я был все еще жив. Никогда раньше жизнь не казалась мне такой вкусной.

— Я надеялась, Эрик, что когда-нибудь настанет день, и ты поймешь, что делаешь со мной. Надеялась, потому что любила тебя. Но тебя занимала одна лишь твоя работа. Долго же я постигала эту истину! Твой эгоизм погубил Аннет, равно как и всех других женщин, которыми ты сначала тешился, а потом описал в своих книжках. А взять хотя бы то, как ты доверял мне свою жизнь… Возможно, Эрик, для тебя это было сущей забавой, а обо мне ты подумал? А вдруг противоядие не подействует? Или я не успею вовремя наложить жгут, чтобы остановить кровотечение на твоем запястье? Тебя никогда не волновало, что я думаю обо всем этом? От раза к разу наблюдать за тем, как ты умираешь, угасаешь у меня на глазах, и все тщательно запоминать, чтобы потом в деталях пересказать тебе!

Она рассердилась, не без удовольствия подумал я. Гнев разрумянил ее щеки, искорками запрыгал в глазах; гордая, своенравная грудь вздымалась и опадала, словно желала вырваться из нежных оков укрывавшего ее платья. Хорошо. Немного подлакировать, и тогда вполне сойдет… Неожиданно желудок пронзила острая боль — но тут же отступила. Я глубоко вздохнул.

— Найда, ты ведь перерезала веревку, разве не так? Значит, ты все еще любишь меня?

— А разве это возможно? — Холод был в ее темных глазах, лед в голосе. Я знал, что если прикоснусь к ней, то почувствую, как холодна ее кожа. — Любовь? А ты знаешь, скольких видов она бывает? Или ненависть? Или и то, и другое вместе? И все это перепутывается друг с другом, покуда твой мозг не становится вместилищем миллиона крошечных взрывов — и тогда твое сердце начинает содрогаться от рыданий, а слезы падают в темноту внутри тебя…

Новая волна боли захлестнула меня; холодный пот устремился через поры наружу. Во рту остался какой-то странный привкус… Тревога завибрировала по всем нервам.

— Это виски…

— Да, Эрик. Это виски. Аконит.

— Аконит?! — Я попытался было броситься на нее, но болезненная слабость отшвырнула меня обратно. Я знал этот яд — сам же использовал его, когда писал в прошлом году два романа. Медленное, многочасовое угасание при сохраняющемся до самого конца сознании.

Я неотрывно смотрел на нее — она все так же стояла на коленях, сжав изящные ладони, и спокойно, без малейшей тени гнева во взгляде разглядывала меня, а нежное овальное лицо оставалось все таким же мрачным и пустым. Смерть, как и женщина — столь же прекрасна и таинственна…

Слезы застилали мне глаза. Вздымающийся страх, багровая боль и жуткое осознание того, что мне уже никогда не записать на бумаге ни строчки. Но почему она избрала для меня столь чудовищный конец? Почему не позволила мне отойти в мир иной с веревкой на шее?

Найда встала и повернулась к моему письменному столу, приподнялась на цыпочки, потянувшись к возвышающимся над ним настенным полкам, взяла пачку рукописей, которые, как я прежде был абсолютно уверен, никогда не читала.

Почти машинально Найда отыскала какое-то место в середине рукописи. Ровным, бесцветным голосом, даже не взглянув на меня, она начала читать вслух слова, заживо вырванные — горячими и кровоточащими — из самой жизни.

Как все просто, подумал Говард с благоговейным ужасом, молча стоя в безлюдном, погруженном в полумрак помещении детской. И как быстро. Обошлось без борьбы. Крошечное тельце младенца неподвижно лежало в кроватке, но это не была неподвижность спящего ребенка. Его собственное дитя, его сын — мертв, потому что он даже пальцем не пошевелил, когда увидел, что происходит. И умер он из-за его неуемного любопытства, беспредельной жажды опробовать каждое новое ощущение, которое, пусть даже оно будет страшным и жестоким, способна предложить ему жизнь — да, тот самый тянувшийся из глубины веков греховный порыв к знанию любой ценой… И вот теперь он стал человеком, напрочь отрезанным от своих собратьев по полу, остальных мужчин. Весь остаток своей жизни ему предстоит брести в одиночку, неся в себе жуткое знание, сокрытое где-то в глубинах сердца и никому не ведомое. Знание о том, что он мог остановить, однако не сделал этого…

Найда оторвала взгляд от рукописи моей последней книги. Голос ее зазвучал низко, бесстрастно, почти смиренно.

— Петля была бы для тебя слишком легким наказанием.

Дословно — poetical (поэтическая) justice (прим, ред.)

Искусство вечно, жизнь коротка (лат.).