Вольфганг Хольбайн - Кровь тамплиеров

Элла и Мадлен прошли мимо него и Стеллы, пьяно покачиваясь и болтая несусветную чушь, и весело его приветствовали. Наконец и Чич его заметил и поспешил к нему с большим, сладковато пахнущим бумажным кульком в руках.

– Давид, братан! – крикнул он ему в самом превосходном настроении и одарил его улыбкой человека, под завязку хватанувшего запретного кайфа. Затем он приобнял его рукой за плечи, чтобы подсунуть ему свою дурь из кулька под самый нос, так что глаза Давида начали слезиться. – Ты мужчина, Давид! – сказал он под конец. – Ты не трус, ты парень что надо!

В то время как Давид все еще размышлял, что, собственно, хотел сказать ему этими словами его развязный, но тем не менее симпатичный и добродушный длинноволосый сосед по парте, Стелла весело ему подмигнула:

– Я же говорила, что тебе следовало прийти пораньше.

Давид улыбнулся. Стелла права, как она большей частью всегда оказывалась права. Теперь, когда первое смущение было преодолено, все вокруг показалось ему не так уж плохо, как он боялся. После того как он научился в этот день выражать свои корыстные желания, он усвоил и еще один урок – осуществлять эти желания на практике.

Стелла схватила его за руку и потащила на площадку для танцев в четыре квадратных метра.

– Пойдем! – протянула она сладким голосом. – Потанцуем!

Лукреция вела себя как ребенок. Хуже всего было то, что сама она этого не сознавала. Тем не менее Арес старался входить в пустую колыбельную комнату как молено тише, чтобы не потревожить сестру в минуты ее благоговейных молитвенных бдений и отчаянных попыток с помощью сосредоточения и магии предугадать будущее. И это происходило почти ежедневно в течение уже более восемнадцати лет.

Колыбельная комната! Арес не вполне понимал сестру и с каждым днем, наступавшим после ее молитвенных бдений, понимал ее все хуже и хуже. Огромное помещение, выкрашенное радостной белой краской, такая же белая лакированная колыбель – символ невинности, – и все это для ребенка, которому была бы абсолютно не нужна такая комната, далее если бы он в самом деле вернулся к своей матери. Ведь ему исполнилось бы сейчас уже восемнадцать лет и он был бы уже молодым мужчиной… Но о чем говорить! Давид мертв! Почему Лукреция никак не хочет этого понять и с этим смириться?

Арес сдержанно откашлялся:

– Лукреция! Министр уже здесь!

Лукреция стояла на коленях перед свежезастеленной детской кроваткой и изящными пальцами левой руки привычным ласковым жестом гладила подушку, в то время как в другой руке у нее были зажаты четки. Затем она с явной неохотой оторвалась от колыбели и воспоминаний, легко приложилась губами к деревянным бусинам и повесила их на сетку кроватки, после чего повернулась к своему темноволосому брату.

Араб Шариф, который неслышно вошел в комнату вместе с ее братом, прислонился к стене возле двери, небрежно скрестив руки на груди. Он походил на черную пантеру, которая терпеливо кого-то подстерегает.

– Я иду, – ответила златоволосая красавица в серебристо-сером, доходящем до лодыжек бархатном платье.

Затем она еще немного помедлила и оглянулась на маленькую колыбель, которая в течение восемнадцати лет служила приютом разве что для нескольких умных клещей, которым с помощью хитрости и коварства удавалось ускользнуть от гигиенических порывов Лукреции.

– Когда-нибудь ты должна от этого освободиться, сестра! – Арес старался сохранять в разговоре с ней братский тон, однако от природы он был лишен мягкости и сочувствия. Вероятно, по этой причине ему не удавалось в течение прошедших восемнадцати лет убедить Лукрецию, как бессмысленно подобными ритуалами пробуждать в себе вновь и вновь скорбь о потерянном сыне. Но может быть, он поступил разумно и сделал доброе дело, высказав ей наконец со всей прямотой, что он думает о ее дурацком театре.

Лукреция лишь печально покачала головой.

– Давид жив, Арес, – упорствовала она. – И я найду его. Я чувствую. Я знаю.

Все было бесполезно. Арес прикусил язык, чтобы не сболтнуть ничего лишнего, о чем он будет сожалеть на следующий день, и недоуменно смотрел сестре вслед, пока она не вышла из комнаты. Только когда она была достаточно далеко и не могла его услышать, он повернулся к Шарифу, чтобы объяснить ему, что он имеет в виду:

– Ей срочно нужен мужчина. Ее обожаемый баловник давно мертв. Фон Метц собственноручно прикончил его.

Шариф не ответил, а только смерил своего визави выразительным взглядом и вышел из комнаты, чтобы последовать за Лукрецией.

Арес презрительно сморщил нос. Иногда ему представлялось, что он единственный человек в этом доме, который заставляет работать свои серые клетки. Кажется, все другие ничего не желали, кроме как слепо ему повиноваться и втайне мечтать, что такое послушание однажды будет вознаграждено ночью, проведенной с его ангелоподобной сестрой.

– Да-да, беги за ней и продолжай лизать ей задницу! – крикнул Арес арабу голосом, полным гнева и разочарования. – Ты всегда останешься для нее только рабом.

Это мог бы быть превосходный вечер, более волнующий, интересный и радостный, чем все другие, которые Давид пережил до сих пор в своей печальной монастырской жизни. После того как ему удалось преодолеть первоначальное смущение и Стелла, несмотря на его довольно посредственное чувство ритма, при звуках музыки из «Вlаск Eyed Peas»[4] придвинулась к нему совсем близко и была невероятно соблазнительной, он мог бы протанцевать с ней всю ночь. Даже злобно-ненавидящие взгляды Франка, которые тот бросал на него со своего места вблизи танцевальной площадки, взгляды, исходившие из его разрывавшегося от зависти сердца, не могли нарушить эйфорию, которая неожиданно охватила Давида. Возможно, из-за праздничного настроения – чувства, которое было совершенно новым и непривычным в его жизни, – он даже дал уговорить себя выпить несколько явно лишних стаканчиков пива. После танцев они со Стеллой, крепко держась за руки, удалились в уединенный уголок, где звуки отдаленной ласкающей музыки в сочетании с мерцающими отсветами костра и по-летнему теплым ночным воздухом создавали такую романтическую атмосферу, которой никто не мог противостоять. Это стоило Давиду немалого мужества, но сейчас он был уверен, что в таком настроении ему удалось бы собрать свою волю и поцеловать Стеллу.

Но все получилось иначе. Прошло совсем немного времени, прежде чем Давид увидел спешащего к нему Франка в безвкусной распахнутой гавайской рубахе с множеством отпечатков полногрудых женщин, в кожаной куртке, казалось сросшейся с ним (вероятно, только мать видела его без этой куртки, да и то лишь в день рождения), а также в шикарных солнечных очках, хотя было почти совсем темно. Широкоплечий балбес выбил у Давида бокал из рук со словами, что так дело не пойдет: Давид-де не смеет запросто сюда являться и забирать «их девчонок» (при этом, разумеется, он имел в виду Стеллу). Несмотря на это, последующее нападение Франка стало для Давида полной неожиданностью. Давид вновь прочел сумасшедшую ревность в глазах ненавистного соученика, когда открытая ладонь Франка с беспощадной силой нанесла ему удар прямо по грудной клетке, так что, отшатнувшись, он испуганно отступил на несколько шагов назад и попытался отдышаться. Тройка или четверка подхалимов, которых Франк вопреки голосу рассудка называл друзьями, – несколько несчастных созданий, страдавших, как и он, от комплекса неполноценности и запоздалого полового созревания, – ухмыляясь, встали за спиной долговязого задиры и наблюдали происходящее с садистским удовольствием.

– Не сдерживай себя, Франк, задай ему перца! Только не давай ему спуску!

Почти каждый из присутствующих был в подпитии, если не сказать больше, и только Чич, единственный, кто успел накуриться до достаточного мужества, рискнул вмешаться в ситуацию и попытался ее по-своему урегулировать: он подсунул мерзкому грубияну Франку свое курево и дружески ему ухмыльнулся. Миролюбивый Чич не мог бы ни с кем поступить иначе, даже если бы ему была дана для наслаждения половина плантации индийской конопли.

Франк с силой отбил в сторону руку желавшего всем добра парня, о котором мало кто чего знал, даже как его по-настоящему зовут, так что предложенная Чичем сигарета описала высокую дугу и приземлилась в огонь костра. Затем с угрожающей миной он вновь сделал шаг по направлению к Давиду, чей испуг и очевидная нервозность доставляли ему явное удовольствие.

Давиду было важно только одно: каким-либо образом остаться в живых и при этом по возможности сохранить хоть чуточку чести, так что для себя он решил защищаться от Франка.

– Почему ты не драпаешь к своим попам, несчастный монастырский приемыш? – усмехнулся Франк и тут же нанес второй удар прямо в грудину, так что Давид едва не шлепнулся на землю и не растянулся во весь рост. – Выбивай пыль из библий или делай что-нибудь подобное – в этом твое призвание. Здесь, во всяком случае, ты никому не нужен.