Чарлз Маклин - Страж

– Тест Роршаха представляет собой проективный тест, мистер Грегори. Назначение его – в том, чтобы определить свойства натуры испытуемого исходя из измерений богатства его фантазии.

– Проективный тест, – глухо отозвался я.

– На этих карточках вы найдете несколько рисунков и цветовых пятен. Вы посмотрите на них как можно пристальнее, и только мгновение. А затем скажете мне, что увидите. Вы совершенно свободны проявлять и выражать любые свои фантазии – и, разумеется, как вы понимаете, в структуру теста не заложена возможность верной или ошибочной интерпретации. Хотя, должна предупредить вас, число объектов, которые вы сумеете ассоциативно описать заданный период времени, может оказаться чрезвычайно важным. Но все это крайне просто.

– Детская забава, – пробормотал я.

Но, когда я взглянул на первую карточку, которую доктор Хартман мне протянула, я сперва не смог распознать на ее неравномерно покрытой черным поверхности ничего, кроме чернильной кляксы. Я сконцентрировался на этой кляксе, но она упорствовала, не желая превращаться во что-нибудь конкретное. Я потряс головой.

– Попробуйте другую. – Она подала мне через стол другую карточку.

На этот раз я изучал ее более тщательно, передвигая по столу и глядя на нее под различным углом, фокусируя внимание то на целом, то на отдельных участках рисунка, но успеха добился не большего, чем в первый раз. Я слышал, как тяжело дышала во время всей моей попытки доктор Хартман.

– К сожалению, ничего не получается. – Я поднял на нее взгляд и засмеялся в это глубоко отвратительное мне лицо.

– Не думаю, что вы как следует стараетесь, мистер Грегори. В конце концов, хоть что-нибудь видит каждый.

Но я на самом деле старался. В этом и была загвоздка. Она передала мне еще несколько карточек. Серия экстравагантных картинок промелькнула перед моим остающимся бесплодным взором, каждая из них в чем-то отличалась от предыдущих: некоторые – цветом, хотя большинство были черно-белыми, но ни одна не способна была пробудить мою фантазию. Я видел пятна – и только пятна.

Доктор Хартман на своем рабочем месте дышала все тяжелее. Наконец ее терпение иссякло.

– Поскольку вы не стараетесь сотрудничать со мной, мистер Грегори, я не вижу смысла в продолжении опыта.

Она принялась собирать беспорядочно разбросанные карточки.

– Погодите-ка секунду! – Я накрыл рукой карточку, которую по-прежнему напряженно рассматривал. – Кажется, здесь что-то есть.

Доктор Хартман вздохнула:

– Ну и то хорошо. И что же тут есть?

– Выглядит как какое-то животное. Козел или, может, осел, лежащий на спине.

– Вот как? – Она вытащила из волос заколку, оказавшуюся карандашиком. – А что еще?

– И вокруг животные. Точно такие же. И тоже лежат. И повсюду вода. Некоторые из них лежат в воде. Их несет по водам. И все эти животные мертвы. Утонули. А еще я вижу людей. Они бегут по улицам. Они спасаются бегством. Кто-то преследует их. Они оглядываются, натыкаются друг на друга, с боем прокладывают себе дорогу, стараясь убежать, но преследователь приближается. Они ужасно испуганы. О Господи!..

– Продолжайте, – спокойно сказала доктор Хартман.

– Но я вижу все это! Это вовсе не то, что вы думаете! Я вижу, как все это происходит. Люди действительно гибнут. Тысячи, многие тысячи людей. И все это движется и постоянно трансформируется. Небо темное, но не ночь. Вот ребенок, девочка, полуобнаженная, она дрожит от страха. У нее страшно худое тело. И все в нарывах. В каких-то омерзительных болячках. Буквально кости торчат наружу. Она тоже хочет убежать, как все остальные, но она не в силах: слишком она слаба. Им придется бросить ее. А там из-за угла кто-то наблюдает за ней. Кто-то или что-то. О Господи всемогущий!

– Так что же это такое?

– Не знаю. Но и ее я больше не вижу. Я вообще больше ничего не вижу. Хотя нет, погодите-ка! Лицо! Но оно все время меняется. Боже, какое оно чудовищное – старое, страшное, замшелое – я не могу на него смотреть.

Сейчас стало еще темнее. Лица нет. Вообще ничего нет. Только маска, злая маска, а то, что за ней пряталось, куда-то исчезло.

– А что еще вы видите?

Доктор Хартман подалась в кресле навстречу мне. Но это легкое движение, должно быть, вывело меня из нужного состояния. Из равновесия. Я почувствовал себя так, словно все это время находился на сильном ветру, а сейчас он мгновенно и внезапно исчез. Я поднял глаза от стола и не мог понять, где я сейчас. Всю комнату заволокло туманом. Стена за плечами у женщины, бледно-зеленая больничная стена, вращалась с поразительной скоростью. Я закрыл глаза, ожидая, когда ко мне вернется зрение.

– А больше ничего, – выдавил я из себя наконец, осознавая, что и так сказал слишком много.

– А почему бы вам не попробовать теперь другую карточку?

Сейчас ее глазки деловито поблескивали. Она почуяла запах победы. Но из ее вопроса я понял, что мне не о чем беспокоиться – она ни о чем не догадалась. Она просто праздновала тот факт, что ей якобы удалось ко мне пробиться. Она и представления не имела о том, что произошло на самом деле.

Ни малейшего представления.

– Весьма сожалею, доктор Хартман, – произнес я без нотки грусти в голосе, – но я не верю, что вы в состоянии мне помочь.

Должно быть, я прошагал кварталов пятнадцать, прежде чем начал соображать, что произошло. Или, вернее, что происходит. Когда я вышел из больницы, они находились на другой стороне улицы. Я видел, как они перешли дорогу, а потом попались мне на глаза несколько минут спустя, когда я непроизвольно обернулся, чтобы еще раз взглянуть на девушку, внешне немного похожую на Анну. Сперва я не подумал, будто в них есть что-то странное. Обыкновенный слепой с собакой-поводырем.

Слепой был мал ростом и толст, даже жирен, с неприятно обвисшей кожей. Было ему около тридцати. Он щеголял в сюртучной паре не по росту, в бейсбольной кепке и в темных очках. Собака была крупной черно-бурой немецкой овчаркой, поводок был светящийся, чтобы вечером отражать свет автомобильных фар.

На углу Шестьдесят второй я обнаружил, что останавливаюсь, чтобы дать им себя нагнать. Дул встречный ветер с Парк-авеню, и я понял, что они уже располагают моим запахом. Конечно, нелепа сама мысль о том, будто тебя преследует слепой. Но, после того что случилось, пока я проходил тест Роршаха, я не желал никаких сюрпризов. Тем, что я до сих пор не сорвался, я был обязан единственно облегчению, испытанному мной, когда я выбрался из чертова заведения и перестал дышать одним воздухом с доктором Хартман. Но вся процедура глубоко потрясла меня и превратила в легкую добычу для любой новой напасти.

Когда они приблизились, я понял, что дело не в слепом. Опасаться мне следовало собаки. Рывком своей крупной головы она вытащила хозяина на самый край тротуара – всего в нескольких футах от того места, где застыл в неподвижности я. Стоя сбоку от них, я видел, как моргают и поблескивают незрячие глаза слепого: его темные очки сейчас их не скрывали. Это напоминало катящиеся по столу игральные кости. Собака навострила уши и принялась обнюхивать мои ноги. Я был в том же костюме, что и в то утро, когда убил своих ребят. Капли их крови еще наверняка оставались на брюках. Я был готов к тому, что собака вот-вот бросится на меня и перегрызет мне горло.

На перекрестке горел красный свет. Охваченный внезапным приступом паники, я заставил себя нагнуться и погладить массивную голову овчарки. Это тоже был тест – на мою выдержку и собачий инстинкт. Ни один из нас ничем себя не выдал. Добрая овчарка завиляла хвостом и принялась лизать мою руку. Если отвлечься от чувства легкого отвращения в тот момент, когда моей ладони коснулся ее мокрый язык, я не испытал ничего.

Сразу же по возращении к себе в гостиницу я позвонил Хейворту и сообщил ему о том, что произошло в Леннокс-Хиллс. Услышав мои возмущенные инвективы по адресу доктора Хартман, он сухо заметил, что уже разговаривал с ней после моего визита и, взяв на себя инициативу, организовал мне встречу с другим психиатром.

И все это даже не осведомившись у меня, готов ли я пройти через такое вторично. Самым натуральнейшим образом доктор Хейворт предположил, что я готов к постоянному сотрудничеству ради Анны, если уж не во имя чего-то другого. Р. М. Сомервиль, как уверил меня доктор Хейворт, человек совершенно другого склада, нежели Марсель Хартман. Характеристика, выданная ему Хейвортом: «свободомыслящий психотерапевт, вы бы сказали, человек в высшей степени терпимый», – заранее преисполнила меня недоверием. Когда я спросил у Хейворта, почему, раз доктор Сомервиль такая прелесть и такая умница, он не направил меня к нему с самого начала, он замялся и что-то пробормотал, но так и не сумел предоставить мне удовлетворительных объяснений.