Василий Никонов - Сабля Лазо

— Это ж сколько фунтов? — загорается Павлинка.

— Фунтов двадцать-тридцать. — Тимка осторожно кладет мешочки на траву. Павлинка берет один, развязывает, раскрывает... В нем тускло поблескивают золотые крупинки. Она запускает руку в золото — крупинки рассыпаются, искрятся, блестят заманчиво, словно подмигивают: «Бери, бери нас! На всю жизнь богатой будешь!»

— Вот это да! — щурится Павлинка. — Теперь мы богачи, Тимка.

— Нельзя, — мотает головой Тимка. — Не наше золото.

Это верно — не ихнее золото. А чье же? Ван Лина нет. Значит, ничейное?

— Оно ничейное, — говорит Павлинка. — Слышишь?

— Ван Ли сказал: золото нужно отдать его жене. — Тимка крепко стягивает тесемки.

— И себе не возьмем? Нисколечко?

— Не знаю. — Тимка задумывается. — «Сказать ей, что Ван Ли разрешил немножко отсыпать? Павлинке что — у нее в доме все есть. А у нас с маманей — хлеба ни крошки. День лебеду варим, день крапиву... Может, Ван Ли это золото сам намыл?..»

— Ладно, — решает Тимка. — Немножко возьмем, только не сейчас. Вот сходим к Ванлиновой жене, все узнаем — тогда. Сама даст, сколько не жалко.

— Чудак! Лучше сразу понесем.

— Ага! Поймают беляки — все отберут.

Обратно ребята тем же путем бегут. Перебрели Тургинку, огородами стали пробираться. Потому что на улице опять начали постреливать.

Дом у Ван Ли — такая же мазанка, как у Смекалиных или Губановых. Огородишко маленький: две грядки огурцов да кустов тридцать картошки. Некому, видать, заниматься. Возле грядок пугало стоит: кофта на нем драная, на голове шляпа соломенная. Рыжая, сморщенная, с большими дырами.

С огорода Тимке не видно, что мазанка заколочена — каждое окно двумя досками крест-накрест. Дверь тоже забита, да еще замок висит.

Озираются ребята, — кого бы спросить, куда Ванлинова жена делась. Никого нет, кроме соседки — глухой бабки Саввишны. Эта смерти не боится. Согнулась, будто коромысло, двор подметает.

Тимка раз пять спросил Саввишну, где Ванлиниху разыскать. Ребята знают, что она не китаянка, а русская, Марья Кузьминишна. Но куда скрылась Марья Кузьминишна — бабка не ведает. И китайца бабка давно уже не видела.

Идут Тимка с Павлинкой по огородам, не знают, как им с золотом поступить. Выходит, правильно говорит Павлинка: ничейное оно, приблудное.

— Теперь мы обязательно всего накупим, — радуется Павлинка. — А нет — разделим поровну. Каждый што хочет, то и делает.

— Эх ты! — укоряет Тимка. — Недалеко от Кирьки отстала. Мы золото партизанам отдадим, пускай оружия накупят.

— Все ты своим партизанам, — сердится Павлинка. — А было бы у меня такое богатство, мы с мамой ушли бы, может, совсем от Прокопа Егорыча.

Ну, как быть? Что делать?

— Ладно, бери сколько хочешь, — разрешает Тимка. — Я все равно себе ничего не возьму.

— Тогда и я, — опускает голову Павлинка.

Печка в домике у Смекалиных низкая, широкая, как раз в половину комнатушки. Если во весь рост вытянешься, пятки чуть-чуть свисают.

Тимка теперь спит на печке, потому что за мать боится. Если белые в избу ворвутся, можно из пистолета бабахнуть. И — с матерью на двор. А там — через Тургинку, влево от «Зарода», на прииск Золотинку, к отцову брату Дениске. Пусть ищут. Верст пятнадцать от Межгорья до Золотинки.

Не знает Тимка, что Дарья Григорьевна за них хлопочет. Давно бы Копач с семеновцами нагрянул, если б не она.

Саблю Тимка в пещере спрятал. Так спрятал, что сто сыщиков не найдут.

Лежит он на печке, ноги поджавши, чтоб пятки на мать не смотрели, и думает. О многом думает Тимка, — как, например, саблю Ершову передать, как от белых уберечься, куда маманю деть, как золото партизанам переправить. Сам большой, сам старшой. Батяня вернется, за все ответ спросит...

Дремлется Тимке, кажется — свет в доме померк. Это, наверно, маманя фитиль увернула. «Значит, спать сейчас ляжет, — думает Тимка. — Дверь-то, небось, закрыла?»

Не успевает он спросить про дверь — засыпает.

Страшные сны снятся Тимке. Прокоп Егорыч с плеткой, Тихон Лукич с мешочком золота, Ершов с поднятой рукой, без сабли. Хочется крикнуть Тимке: «Товарищ Ершов! Сабля...»

Не может он крикнуть, кто-то рот ему зажимает. На плечи наваливается, к земле давит.

Встряхивается Тимка, рвется из-под тяжести и... просыпается. Противный кот Кузька разлегся у него на груди и мурлычет.

Видит Тимка — огонь в комнате горит. «Что ж это маманя делает? — думает он. — Беляков на свет приманивает?»

Выглядывает Тимка из-под лоскутного одеяла, голову к свету поворачивает, на окошечко смотрит. Окошко одеялом завешено. За столом, напротив матери, человек сидит. Батяня!

— Проснулся, Тимофей? — Платон Петрович подходит к сыну. — Экий здоровяк стал. Ну, как ты тут воюешь?

— Хорошо, батяня! — Тимка достает пистолет. — Во! Смотри! Теперь нам с маманей не страшно.

— М-да... Стоящая штука. — Смекалин изучающе смотрит на оружие.

— Где раздобыл?

— Трофейный. Павлинка нашла и мне подарила.

— Стоящая штука, — задумчиво повторяет Платон Петрович. — Только рано тебе, Тимофей, с оружием возиться. Не обижайся: пистолет пока заберу.

— Так я ж маманю охраняю.

— Не так охранять нужно, Тимофей, — говорит Смекалин. — Собирайтесь-ка на прииск к Дениске. Я вас через Тургинку провожу, а там сами потихоньку дойдете.

— Сейчас, что ли? — пугается Татьяна Карповна.

— Сейчас, Танюша.

— Ой, да как же это? — всплескивает руками Татьяна Карповна. — Хоть плох домишко, да свой. Барахлишко разное... — И всхлипывает потихоньку, больше по привычке.

— Ты, мать, в нашей семье самая урожайная на слезы, — шутит Платон Петрович. — После войны мы с Тимохой такой дворец тебе отгрохаем — помирать не захочешь. И барахлишко заведем. А голову отрубят — обратно не приставишь... Я тут, Тимоха, в разведку ходил, да вот не утерпел — к вам заглянул.

Вот когда вспомнил Тимка про золото. Рассказывает, торопится, на окно поглядывает, в щелку рассвет пробивается.

— Спасибо, сынок! — Платон Петрович крепко обнимает сына. — Золото нам пригодится. Павлинку увидишь, привет передавай. Молодчина она, так и скажи.

Татьяна Карповна по избе снует, бельишко в кучу складывает, в шаль заворачивает. Тимка возле нее крутится — больше помехи, чем дела. Совсем расстроился Тимка из-за пистолета.

Огородами выходят Смекалины к берегу Тургинки. Рассветный сумрак густ и холоден. Чутко спит Межгорье, наглухо закрыты ставни домов. Горько заскулит во сне голодная собака, крикнет сдуру петух-одиночка. Жалобно скрипнет калитка, пугливо метнется человек из дому в дом. И снова нестойкая тишина завладеет улицей.

Платон Петрович заходит в кусты тальника, кладет узел на землю, садится на камень. Не хочется ему брести по воде в сапогах. Татьяна Карповна стаскивает стоптанные ботинки, связывает шнурки, перебрасывает обувь через плечо. Тимке ничего не нужно снимать, завернул штаны выше колен — и шлепай.

Пока отец разувается, Тимка вполголоса рассказывает о ершовской сабле.

— Смотри-ка ты! — дивится Платон Петрович. — Скажу я Ершову...

Платон Петрович внезапно смолкает. Шумно вздрагивают кусты, выскакивают из них трое. В погонах, с винтовками. Так и есть, Копач с подручными!

— Сидеть смирно! — Копач наводит дуло на Смекалина. — Здорово ночевали, Платон Петрович! Признаться, давненько тебя караулим... Обыскать!

— Ой, Платоша! — вскрикивает Татьяна Карповна. — Как же это?!

Тимка сразу узнает копачевских подручных. Тот, здоровенный, со шрамом, набрасывается на Смекалина. Платон Петрович бьет его ногой, выхватывает пистолет, но Копач заламывает ему руку. Падает пистолет на землю, баргут — черная повязка через глаз — поднимает оружие и прячет в карман.

Тимка кинулся было на Копача, да куда там — сразу скрутили.

Кончена минутная схватка, торжествует Прокоп Егорыч. Отец и сын стоят перед ним со связанными руками. Татьяна Карповна — рядом... «Вот тебе и Золотинка, вот тебе и новая жизнь!.. Ах, Платоша, Платоша! Не выпустит тебя зверь треклятый!..»

— Что, Татьяна, рот кривишь? — усмехается Копач. — Вон как руки трясутся. А мучицу мою гребла — ничего, не отсохли. Ну, двигай, чертово семя, на последнюю молитву!

Только сейчас поняла Татьяна Карповна, что Копач надумал: Тимку вместе с Платошей... Господи, господи, царица небесная! Спаси и помилуй!..

Не помнит Татьяна Карповна, как в ноги Копачу бросилась, за сапог ухватилась, головой к нему припала.

— Ребенка-то!.. Опомнись, Прокоп Егорыч! Не дам!!.

— Кыш, тетка! — Копач остервенело вырывает ногу. — Однова под корень рубить!

— Встань, Танюша, не срамись! — хмурится Платон Петрович. — Все одно наша возьмет. За правду и пострадать не грех.