Михаил Лыньков - Миколка-паровоз (сборник)

«Здорово живут, черти!»— думал иногда Миколка, натыкаясь на серебро шоколадных оберток.

«Чертями» называл Миколка тех, кто разъезжал в пассажирских вагонах первого и второго класса. Он различал эти вагоны по их окраске. Простые вагоны — те какие-то буро-зеленые, пропыленные, а второй и первый классы — темно-синего, голубого и даже, случается, желтого цвета.

— Ну и паны, — приговаривал он, помянув «чертей», когда мимо мелькали эти пассажирские вагоны.

И действительно, ездили в них богато одетые люди, красиво разряжены были и дети, выглядывавшие в окна.

«Сами, небось, конфеты-шоколады жрут, сладкую водку попивают, а мне одни только пустые бумажки да порожние бутылки… Вот бы взял батя да пустил поезд под откос, пускай бы тогда эти барчуки пешочком потопали», — думал иногда Миколка, не на шутку злясь на этих людей, которые, видать, не знали вкуса «заячьего хлеба» и жили на всем готовом. И дети их в таких фасонистых белых матросках с ленточками и золотыми буквами на них, они тоже, конечно, жили припеваючи.

Однажды нашел Миколка на путях такую шапочку-матроску, домой принес, на голову примерил. Взглянул на него Миколкин отец да и говорит:

— Недотепа ты, Миколка! Это нам-то в таких шапках при мазутном нашем деле… Не к лицу, брат, нам такая шапка… В таких шапках, брат, разгуливать только буржуйским детям…

— Буржуйским? — переспросил Миколка. — А кто они такие, буржуи?

— Буржуи? — задумался Миколкин отец. — Это, видишь ли, такие люди, что ничего не делают и вкусно едят… Такие, брат, пузатые люди… На чужой шее живут… На моей вот, на твоей…

Пощупал Миколка затылок, удивился:

— Пусть только попробует сесть который, я ему ка-ак дам гайкой по лбу…

— Разве что гайкой, — невесело усмехнулся отец.

И задумался Миколка про этих самых буржуев. Он и раньше частенько слышал про них от отца, когда тот разговорится вдруг с соседями по хатам-вагонам. Крепко поругивал буржуев и старший Миколкин брат — смазчик.

А вскоре после того случая с беленькой матросской шапочкой состоялась у Миколки встреча с буржуем. Может быть, и не с настоящим буржуем, но уж больно на него похожим. Поднялся однажды к ним в вагон какой-то начальник из депо. И такой толстый-толстый: вылитый буржуй. А по брюху сверху донизу блестящие пуговицы, золотые — не иначе. Зашел он в Миколкину хату на колесах, по-хозяйски заглянул во все уголки, поковырял все тросточкой, словно боялся руки запачкать… Ковырял, а сам носом водил по сторонам и морщился — ну точь-в-точь гриб-сморчок, что растет под штабелями старых шпал. На Миколкину мать набросился:

— До чего довели помещение! Совсем не следите за полами. А возле вагона свалку мусора устроили… Турну вас отсюда в двадцать четыре часа — и вся недолга!..

И вовсе разошелся, да так, что по лицу пятна пошли, когда ткнул тросточкой в стенку, где была Миколкина картинная галерея.

— Это что такое? Стены марать?! Ничего себе, уважение к казенному имуществу! Мало им хлама вокруг, так они еще и до стен добрались… А ну — веник сюда! Содрать все, соскрести, смыть…

А сам тросточкой тычет, сковыривает Миколкины картинки. Добрался и до самой красивой крышки от папиросной коробки — там девочка нарисована и серебряная лента поверху. Не сдержался Миколка, подскочил к толстяку да как закричит:

— Ты кто такой? Ты, что ли, собирал мои картинки? Так нечего и срывать!..

Начальник покосился на Миколку, опять сморщился. А Миколка наступает:

— Буржуй ты, вот кто!

Начальник остолбенел. Миколкина мать — в перепуге.

— Ишь какое брюхо наел! Ходишь, как бочка в штанах… Хорошо тебе живется на моей шее… А ну — вон отсюда!

Начальник попятился и как ошпаренный вывалился из вагона. Мать — за ним.

— Простите вы нас! Ребенок, дитя малое, неразумное… Плетет невесть что…

А тот не слушает, топает без оглядки. Только и бросил напоследок:

— Хамы вы! Хамье сами и детей растите хамами…

Ох, и задала же мать Миколке нахлобучку! А вот отец, вернувшись домой с работы и узнав про того «буржуя», только посмеивался.

— Так им и надо, Миколка! Крыша вон у нас прогнила насквозь, перекрыть пора бы, так этого они не видят… А тут, видишь ли, картинки ему мешают… Крой таких, Миколка, и в хвост и в гриву.!.

Так вот и жил-поживал Миколка-паровоз.

Сам он и не задумывался, почему его прозвали паровозом. Может, за то, что очень уж любил он паровозы, особенно пассажирские. Красуется такой паровоз возле депо — заглядение! Колеса у него высоченные, красные, как ноги у цапли. И выезжает он на пути, важно отфыркиваясь паром:

— Пых-чах… пах-чих… чих-чах…

Ну как тут утерпеть Миколке, чтобы не подсесть сзади на тендерную подножку да не проехаться до поворотного круга. Ничего, что сцепщики нет-нет да и пригрозят:

— Слазь, жаба, не то под колеса свалишься!

Ни за какие коврижки не слезешь!

А до чего интересно на поворотном кругу. Паровоз большой-большой, а на кругу стоит послушно, как дитя малое, не шевельнется. И один рабочий — всего только один! — поворачивает тот круг вместе с паровозом. Конечно, Миколка не зевает, бросается помогать рабочему. И тогда кажется Миколке, что это под его рукой убыстряется поворот круга — такой громадины да еще с паровозом. А паровоз стоит и попыхивает.

Вот круг и повернут. Миколка — скок на подножку. Паровоз снова оживает, гудит, гремит и уже помчался с лязгом — только пыль столбом за ним.

И так до самых стрелок. Потом паровоз пятится назад, на станцию, подгоняют его под пассажирский поезд.

На станции остерегайся, как бы не попасть на глаза жандарму. Тот терпеть не может местных мальчишек. Только заметит — бежит вдогонку, размахивая шашкой-селедкой. И с подножек сгоняет.

Знал отец про Миколкины поездки на подножках, отчитывал сколько раз, но ничего не помогало.

— Ты помощник машиниста? — спрашивал в таких случаях Миколка.

— Ну, скажем, помощник. И что же?

— Вот тебе и что. На паровозах ездишь?

— Езжу. Что ж тут такого?

— А ничего! Должен и я тоже ездить…

Спорить с Миколкой трудно. Что ему ответить? Нечего ответить. И, отправляясь в очередной рейс, отец просил знакомых сцепщиков и стрелочников на станции:

— Вы, братцы, следите хоть, чтобы не попал мой бусурман на рельсы…

— Разве за ним уследишь, если он, как блоха, прыткий? Не тревожься, ничего с ним не случится…

— Так-то оно так, но все же…

Вот так и жил-поживал на рельсах Миколка-паровоз.

В раннем детстве у Миколки бывало множество разных интересных событий. Да только попробуй их все упомнить. А поэтому расскажем лишь о тех, которые не забываются. Это ведь тоже немало.

До сих пор помнит Миколка про ужа, про горячие стычки с дедом, про мамкиных кур и про зеленого кота. Да еще про знаменитое дедово ружье-стрельбу и про свое довольно неожиданное знакомство с самим царем.

Сперва расскажем про ужа.

В свободные дни, когда не надо Миколкиному отцу ездить на паровозе, отправлялись они вдвоем на речку, что протекает неподалеку от станции. Тут ловились разные окуньки, попадались «на шнур» щуки, а то иногда, бывало, — и сом. Но лучше всего удилась плотва. Целыми стаями плавали плотички под прибрежными ивами, сверкая на солнце серебряной чешуей. Только знай себе закидывай удочку!

Кроме рыбы в речке было много раков. Водились они в старых корягах или где-нибудь глубоко под берегом, в укромных норах-пещерах. В теплые дни Миколка с отцом лезли в речку и нащупывали раков. Вот это охота так охота! Согнешься как можно ниже, лишь бы только воды в уши не набрать, а рукой глубже под берегом шаришь… Засунешь пятерню в нору, а рак цап тебя за пальцы клешней. Зажмет иной раз так, что глаза на лоб полезут. Да не беда: подхватишь его, усатого, и на берег. Вертись там, сколько угодно, щелкай клешнями. И часу не пройдет, глядишь, целое ведро раков наловили.

Принесут их в вагон, поставят ведро в сторонке. Раки повыползают, разбредутся по всему полу. В такие щели заберутся, что мать потом часами вылавливает их, выметает веником да проклинает наших рыболовов.

Дед Астап был из старых николаевских солдат. Служил он сторожем в депо. И были у деда две серебряные медали за турецкую войну. По праздникам он старательно наводил глянец на сапоги, потом еще усерднее чистил мелом серебряные медали и, нацепив их на грудь, торжественной поступью шел на станцию. Себя показать, как говаривал дед, и на людей поглядеть. Вернувшись со станции, дед обычно принимался похваляться:

— Иду это я, значит, прямо на жандарма, а он — в струнку передо мною… Так и вытянулся, так и замер… Видит, следовательно, герой идет… А то еще генерал мне навстречу… старенький такой. Ну я, значит, под козырек ему. А он, видно, сослепу не разглядел хорошенько, стал «во фрунт» да на всю платформу: «Здравия желаю, ваше высокопревосходительство!» Это мне, значит… Вот оно как! Верно, подумал, что я поважнее его генерал буду… Да перед всеми людьми, перед всей нашей станцией. Вот что такое — николаевский солдат! Вот что значит — медали…