Эрнест Cетон-Томпсон - Рольф в лесах

Но вот из низкой гряды облаков над морем вырвался золотой луч, и Куонеб запел древнюю индейскую песню, призыв к владыке дня:

Он пел под гудение маленького барабана до тех пор, пока облака не рассеялись и алое чудо зари не завершилось.

Куонеб спустился в своё жилище, притулившееся под каменным выступом, вымыл руки в вырезанном из липы тазике и принялся стряпать нехитрый завтрак.

Вода в лужёном медном котелке над огнём уже закипела. Он всыпал в неё горсть кукурузной муки, бросил несколько съедобных ракушек и хорошенько всё размешал. Потом взял кремнёвое гладкоствольное ружьё, осторожно поднялся к гребню, укрывавшему вигвам от северо-западного ветра, и устремил зоркий, как у сокола, взгляд на широкое зеркало заводи у высокой бобровой плотины, перегородившей русло ручья Асамук.

Середину ещё покрывал лёд, но на хорошо прогреваемых отмелях он успел растаять, и на чистую воду иногда опускались утки.

На этот раз там не оказалось ни одной, зато у кромки льда виднелся пушистый шар, в котором индеец, несмотря на дальнее расстояние, распознал ондатру.

Можно было бы прокрасться по берегу запруды на расстояние выстрела, однако Куонеб поспешил назад в вигвам и сменил ружьё на охотничье снаряжение своих предков: лук, стрелы и длинную леску. Ондатра мирно грызла корневище аира, не подозревая, что в пятнадцати шагах от неё индеец уложил леску аккуратными кольцами на землю, привязал конец к стреле и натянул тетиву. Вззз! Стрела, разматывая леску, пронзила цель.

В тучах брызг ондатра исчезла подо льдом, но охотник, крепко держа другой конец лески, начал осторожно её сматывать. Зверёк показался из-подо льда, и точный удар палки завершил охоту. Подстрели его индеец из ружья, быть бы ему без добычи.

Куонеб вернулся к костру, съел свой скудный завтрак и накормил привязанного к центральному шесту золотисто-рыжего пёсика с совершенно волчьей мордой.

Потом он аккуратно снял шкурку с ондатры: сделал надрез под хвостом и вывернул её, как перчатку. Теперь осталось только растянуть шкурку для просушки на согнутом упругом пруте и через день-два отнести в лавку и продать. Тушку он тщательно выпотрошил и повесил в тени для будущего обеда.

В лесу послышались тяжёлые шаги. Под треск валежника и шорох сухих листьев на опушку вышел грузный верзила с красным носом и лихо закрученными седыми усами. При виде индейца он остановился, презрительно оглядел утреннюю добычу, злобно буркнул: «Крысоед!» — и направился к вигваму, явно намереваясь заглянуть внутрь. Однако достаточно было индейцу спокойно и внятно сказать: «Не подходи!», как он передумал, обругал меднокожих бродяг и зашагал по направлению к ближней ферме.

Шёл «месяц Ворон», который белые называют мартом. Близился месяц Трав, и на север потянулись косяки черноголовых казарок, трубными кликами оповещая всех внизу, что Голодный месяц кончился, что идёт весна, что она пришла. Высоко на сухом суку покрикивал золотой дятел, а зелёный дятел, весь в тёмных пестринах, уже барабанил по облюбованному стволу; в лесу барабанил крыльями воротничковый рябчик, а в небе строй за строем пролетали утки, и крики их сыпались сверху, как барабанная дробь. Удивительно ли, что и индеец взял барабан, чтобы излить душу в песне?

Но вскоре, словно что-то вспомнив, он направился вдоль обрыва на юг, туда, где гребень кончался, открывая дорогу ручью, обогнул край Стриклендской равнины, поднялся на каменистый холм и увидел на вершине, как видел каждую весну, голубой глазок печёночницы, первый нежный цветок весны. Куонеб не стал его срывать, а опустился на землю и устремил на него пристальный взгляд. Он не улыбался, не пел, не шептал, не называл цветок, а просто сидел рядом и смотрел на него. Ведь он и пришёл сюда, зная, что увидит голубые лепестки. Кто смеет говорить, что душа индейца не чувствительна к красоте?

Потом Куонеб достал трубку и кисет, но тут же вспомнил, что кисет пуст. Он пошёл назад, в своё жилище, снял с особой полки растянутые шкурки — десять ондатровых и одну норки — и вышел по тропке через лес на Стриклендскую равнину, поднялся на каменную гряду и спустился с неё в портовый городок Мьянос.

Над дверью, в которую он вошёл, висела вывеска:

Сайлас Пек

Торговый склад

Внутри толпились мужчины и женщины: что-то покупали, что-то предлагали купить у них, но индеец скромно стоял в стороне. Наконец лавочник Пек обслужил всех и окликнул его:

— Эй, Куонеб! Что нынче хорошенького принёс?

Куонеб разложил перед ним шкурки.

Лавочник прищурился на них и буркнул:

— Мех-то уже не зимний! Водяным крысам семь центов штука — красная цена, ну а за норку так и семьдесят пять центов дам.

Индеец молча собрал шкурки и повернулся к двери. Но Сайлас тут же его окликнул:

— Ладно уж! Так и быть, бери за крыс по десять центов.

— По десять центов за крыс, за норку доллар. И наличными. Я сам куплю, что мне надо, — ответил Куонеб.

Сайлас больше всего на свете опасался, как бы кому-нибудь из его клиентов не вздумалось перейти через дорогу к двери под вывеской:

Сайлас Мид

Торговый склад

Поэтому сделка, теперь уже честная, была заключена, и индеец ушёл с запасом табака, чая и сахара.

Он направился вверх по берегу речки Мьянос, торопясь осмотреть свои ловушки на ондатр. Добычу могли присвоить городские мальчишки, считавшие эти места своими охотничьими угодьями.

Час спустя он вышел к Круглому пруду, а оттуда направился прямиком через лес до Рысьей просеки, которая привела его к обветшалому домишке Ми́ка Ки́ттеринга. Он слышал, что фермер продаёт свежую оленью шкуру, и хотел её купить. Мик Киттеринг вышел из сарая ему навстречу, и оба тотчас узнали друг друга. Куонеб повернулся и зашагал назад к лесу. Но фермер вспомнил, что его «оскорбили», и, грязно выругавшись, погнался за индейцем, чтобы «выдубить ему шкуру», как он пробурчал себе под нос. Куонеб стремительно обернулся и смерил Мика спокойным взглядом.

Некоторые люди не отличают сдержанности от трусости. До поры до времени. Что-то подсказало белому: «Берегись! С этим краснокожим лучше не связываться!» И он только злобно прошипел:

— Убирайся, не то за полицейским пошлю!

Индеец продолжал холодно на него смотреть, и фермер пятясь удалился восвояси. Только тогда Куонеб повернулся и исчез в лесу.

Киттеринг особой симпатии не внушал. Он утверждал, будто был солдатом, и внешность его, во всяком случае, это подтверждала: седые усы были свирепо закручены в два воинственных рога по сторонам багрового носа, который, впрочем, не слишком отличался цветом от остального лица.

Плечи он держал прямо, ходил вразвалку и располагал запасом ругательств, каких в Коннектикуте ещё не слыхивали, что придавало ему известную внушительность. Уже не молодым Мик женился на женщине, из которой вышла бы хорошая жена, если бы он это допустил. Но, сам завзятый пьяница, он принялся обращать супругу в свою веру, в чём, к сожалению, преуспел. Детей у них не было, однако за несколько месяцев до описываемых событий им пришлось взять к себе племянника, пятнадцатилетнего паренька, в котором при других обстоятельствах они могли бы обрести надёжного помощника и опору в старости. Но Мик слишком уж утратил человеческий облик. Когда-то слабоволие в нём соединялось с искренним добродушием, но все его лучшие качества давно утонули в спиртном. Хвастливый и раздражительный, он весь мир делил на две половины: старших по чину, перед которыми пресмыкался, и на всех прочих, которых считал ниже себя, при всяком удобном случае ругательски ругал, а то и пускал в ход кулаки. Правда, былая доброта ещё чуть теплилась в его сердце, давая о себе знать в тех редких случаях, когда он не был пьян или, наоборот, не пребывал в мрачном унынии с похмелья. К счастью, племянник, сын его брата, пошёл не в отцовскую родню, а в мать, дочь учёного богослова, который позаботился дать ей книжное образование — большая редкость по тем временам, — но не оставил ей после своей кончины ни денег, ни умения как-нибудь их зарабатывать.

На сто лет раньше её умственный склад и странности привели бы её на костёр, как колдунью, а лет через пятьдесят снискали бы ей репутацию пророчицы. Но она родилась не на гребне той или другой волны, а, так сказать, в ложбине между ними. Собственный взгляд на многое, в том числе и на вопросы веры, не навлёк на неё огненной смерти, но и не вызвал к ней почтительного уважения. Жители деревушки смотрели на неё как на полоумную, а её привычка толковать Библию на свой лад внушила им убеждение, что Бог ей этого так не спустит. Ведь вместо того чтобы призывать кары на головы нечестивых, она утверждала, что доброта — вот истинный Божий завет.