Марк Слоним - По золотой тропе

Через крепостные ворота — по узкой лестнице — к казематам, в первый двор. Сторож со связкой огромных ключей ждет, как тюремщик. Кривое дерево, мучительно изогнувшись, умирает перед узкими отверстиями тюремных окон.

Скрипит дверь, по выщербленным ступеням спускаемся вниз, проводник зажигает фонарь, затхлой тьмой охватывают нас шпильберговские казематы.

Le cavalier promène un sabre qui flamboie Sur ies foules sans nom que sa monture broie Et parcourt, соmmе un prince, inspectant sa maison

Le cimetière immense et froid sans horizon..

Baudelaire.

Закат был облачный, темно кровавый. От Понетовиц, по обе стороны дороги, холмы выгибали свои широкие полосатые спины. Я шел мимо распаханных полей. Между редких деревьев все выше и все ближе становилась колокольня на Працене. Босая девочка гнала хворостиной стадо глупых белых гусей. Мальчишки бегали друг за другом у самой церковной ограды. Мимо стены сельского кладбища, заросшей тропинкой подымался я в гору — и после часового пути, над дорогой встал огромный памятник «Могилы мира».

На самом верху Працена стоит часовня. От широкого ее основания, сужаясь к вершине, бегут стены — и вверху — на черной маковке — крест старинного образца. Лампады чуть тлеют за решеткой часовни. Застыли статуи на вытянутых ее краях. И надписи на разных языках говорят о тысячах французов, русских и австрийцев, похороненных и на этой высоте, и там, в долине, куда с соседних холмов шли наполеоновские полки. Вон горка, где утром стоял Наполеон, пытаясь разглядеть — что там, внизу, в тумане. Отсюда, из-за этого холма на котором крест венчает сейчас поминальную часовню — ослепительное и прекрасное взошло солнце Аустерлица — и первые его лучи засверкали на штыках дивизий Удино и Сент-Илера.

Пушка, из которой был дан сигнал к наступлению русским колоннам Дохтурова и Ланжерона, стояла возле Праценской церкви — и по той же дороге, по которой я пришел сюда, в тумане долины, невидимые друг другу, двигались союзные и французские войска.

Нa этих холмах, на этих полях двести тысяч человек дрались с раннего утра до полудня. Здесь решалась судьба Наполеона — императора, как на полях Маренго — Наполеона-Консула.

Когда все было кончено, когда двенадцать тысяч трупов лежало на праценских склонах, в долине Уезда, между озерами Блажовиц и Иржиковиц, Наполеон в сером плаще проехал к городу Славкову, который немцы называли Аустерлицом. За ним везли его железную походную кровать. В корчме Гандиц, у Лишны, ночевал он на ней в ночь перед сражением. А в ночь после победы, в замке графа Кауница, в Славкове на пышном ложе спал он в комнате с расписными потолками и высокими окнами.

На одной школьной выставке, — в Брне, я видел сочинение двенадцатилетней чешской девочки о битве при Аустерлице. «2-го декабря 1805 г., написала она, было большое сражение у Славкова. В нем участвовало три императора: русский, французский и австрийский. После битвы они сошлись и заключили мир. Убитых и раненых было очень много. Больше ничего».

Я вспомнил это сочинение, стоя на Праценской вершине через 120 лет после битвы у Славкова. На стенах часовни были надписи о вечной памяти и мире. В Кауницевских хоромах, при свечах, писал Наполеон свой приказ: «солдаты — достаточно будет сказать вам «я был у Аустерлица», чтобы услышать: «вот герой». А скоро и имя Аустерлица будет известно только историкам, и вот уже в том самом Брно, где жил два месяца Наполеон, вчера не знали, что Славков — это Аустерлиц.

Память — эта часовня с золотыми буквами на мраморных досках. О душах погибших молятся слова надписей: «упокоиться дай им, Господи, да светит им вечный свет, и в мире да спят они».

А мир — кругом.

Тишина такая, точно века уж здесь исполинская могила. Над темно-рыжими и бурыми полями встает предвечерний туман. Чернеют перелески — туда, к дороге — по которой тогда возили в Брно раненых.

Направо, у карликовых домиков Працена крестьянин в шляпе пашет землю на откормленных конях И кроме него — ни души — и тополя при дороге вздрагивают от вечернего ветра.

В комнате у сторожки, где ребенок в красной кофточке играет с черным котом — музей. Здесь пули и гранаты, пушечные ядра — и пуговицы, и зубы, и черепа. Черепов немного. Несколько костей, десяток подков — все, что осталось от 22 братских могил, куда сложили тела друзей и врагов после битвы при Славкове. И русские нательные кресты остались, бедные и богатые, и несколько образков, почерневших от земли и тления. И на кусочке кожи клочок — единственный — каштановых волос. «Больше ничего», как написала маленькая девочка.

А на досках часовни, тем, от кого не осталось и горсти праха — обещают восстание в день гнева, в день суда, когда труба взыграет над кладбищем миллионов. Средневековая латынь просит Бога о прощении, о покое, о сне вечном.

Крестьянин с лошадьми едет домой. По жнивью темнеют комья навоза. Сумерки. Едва слышен легкий шелест мелкого дождя. Туман, как тогда, ползет долиной. Ни огня, ни тени над полосами хлеба, над спящими и темными рощами. Уже не видны придорожные тополя. От дальних холмов движется ночь.

Это и есть поле Аустерлица, поле славы.