Дмитрий Нагишкин - Тихая бухта

— Слушай... Это кто кричит, не знаешь?

Димка послушал. Что-то знакомое. Он узнал кукушку. Димка обрадованно сказал:

— Это кукушка.

— Верно. А это кто?

— Тоже кукушка.

Шурка рассмеялся:

— Вот ты и ошибся! Ты лучше слушай. Это дикий голубь. Этот глуше. Потом он будто говорит «лу-гу», а не «ку-ку». А эта вот потихонечку говорит «цок-цок» — это куропатка. А вон цапля щелкнула, будто ножницами. Это она лягушку караулила, да промахнулась. А фазан, тот вроде петуха кричит, который сердится или испугался. — Шурка с гордость посмотрел на Димку. — А хочешь, я сейчас сюда позову птицу, какую ты скажешь?

— Ну, позови кукушку, — сказал недоверчиво Димка.

— Нет, кукушка не пойдет, она не любит других кукушек. Хочешь, пеночку позову? Она доверчивая и любопытная.

Шурка вынул узенький, из гусиного пера пищик и засвистел нежно и тонко:

— Пи-и-пи… Пи-и-пи…

Вдруг откуда-то сверху отозвалось:

— Пи-и-пи-пи… Пи-и-пи-пи…

Шурка велел Димке не шевелиться, чтобы не спугнуть птичку. Тот застыл с раскрытым ртом. Птичка свистнула еще несколько раз. Шурка отозвался. Тогда птичка вспорхнула и села на ветку, неподалеку от ребят. Ее красная грудка трепетала от биения сердца. Она топорщила перышки, перескочила несколько раз с одной на другую веточку и черными блестящими глазками рассматривала друзей, наблюдавших за нею. Пеночка опять свистнула. Шурка тихонечко ответил ей. Пеночка посмотрела на него, вспорхнула и стала летать возле ребят, потом опустилась в траву, пробежалась по ней, подпрыгивая. У Димки затекли ноги, и он переступил. Пеночка тотчас же взвилась кверху и пропала среди веток. Димка восхищенно посмотрел на Шурку, а тот только щелкнул языком.

Поселок делился на несколько частей. На одном берегу реки стояло полсотни деревянных домов, в которых жили русские старожилы, местные власти и служащие лесничества. Немного выше — китайская слободка, населенная китайцами и корейцами — огородниками и рыбаками. По вечерам в китайской слободке лаяли собаки, слышалась гортанная речь, женское пение. Все звуки покрывала нежная мелодия сяо, в которую иногда резко врывались визгливые звуки китайской скрипки.

На другом берегу реки стояла японская лесная концессия: несколько огромных бараков для рабочих, склады и дом Наямы-сана — управляющего концессией. Утром, чуть свет, они отправлялись на лесные работы, и до русского поселка, еще дремлющего в это время, долетали их протяжное пение и крики.

Иногда по делам концессии к отцу Димки, лесничему, приезжали сам управляющий и его приказчик Накано-сан. Никогда они не являлись с пустыми руками: то привезут вино, то папиросы или английский душистый табак. Все это они с поклонами вручали Вихрову, говоря, что получили посылку с родины и что Вихров-сан обидит их, если не примет подарки. Такой у них обычай. Дмитрий Никитич сперва отказывался, а потом стал принимать.

Нередко подарки Наямы привозили рабочие с концессии. Димка с любопытством разглядывал японцев. Одевались они просто: короткий синий кафтанчик с иероглифами концессии на спине и груди, подпоясанный кушаком, под кафтаном — трусы, на голове — широкополая шляпа из рисовой соломки. В сырую или холодную погоду японцы носили брюки, а поверх кафтана — плащ, тоже из рисовой соломы, доходивший до колен. На ногах они носили матерчатые, на резиновой подошве ботинки — таби.

Димка стал частым гостем у Шурки.

Савелий Петрович, отец Шурки, всегда что-нибудь мастерил. Со всей округи к нему несли испорченные ружья, ножи, пружины. Он все умел наладить.

Димке это нравилось. Он и сам бы не прочь смастерить что-нибудь — ружье или капкан из проволоки, а дома у отца ничего этого не было. Только шуршали бумаги, скрипело перо и сухо щелкали счеты. А самую интересную вещь — счетную линейку — отец никогда не давал в руки.

Савелий Петрович долго приглядывался к Димке и однажды сказал своему сыну:

— Ничего, из Димки твоего можно человека сделать. Ладный будет хлопец!

С некоторых пор у Пундыков появился для Димки новый интерес: Савелий Петрович починил одному орочану ружье и собирался отвезти его в стойбище, причем обещал Шурке и Димке взять их с собой. Теперь Димка ежедневно бегал к Пундыкам.

Ружье было исправлено, а Савелий Петрович все не ехал. Концессионеры стали сплавлять неклейменый лес, и Савелию Петровичу приходилось выдерживать жестокие схватки с японскими десятниками. Возвращался он домой усталый, сердитый и вполголоса ворчал:

— Вот силу начали забирать, желтолобые!

Наконец однажды вечером Савелий Петрович сказал ребятам:

— Ну, завтра едем!

Но утром Вихровых разбудил отчаянный стук в окно. В предрассветных сумерках Димка увидел бледное лицо Шурки. Тот прильнул к стеклу и кулаком что есть силы барабанил по раме.

Отец Димки, распахнув окно, с тревогой спросил:

— Что случилось?

Шурка шепотом проговорил:

— Папу японский кольцовщик убил. Помогите, Дмитрий Никитич.

Лесничий быстро оделся и вышел на улицу. Димка побежал за ним.

Пундык лежал на кровати с закрытыми глазами.

— Савелий Петрович, — тихо окликнул его лесничий, — кто это вас?

Пундык открыл глаза:

— Кольцовщик… ножом пырнул…

— За что?

— Я под утро вышел к штабелям на Бешеной протоке, а штабелей нет. Я — к бону, гляжу на одно бревно, на другое — все неклейменые… — Пундык замолк, потом с напряжением продолжал: — Мне бы стерпеть, а у меня сердце разгорелось. Я закричал на кольцовщика. Он глазами на меня зыркнул да как ударит! Я думал, кулаком, а как глянул — страшно стало: ножом ударил. Помогите, Дмитрий Никитич, живот перевязать. Шурка пока за фельдшером сбегает…

Дмитрий Никитич растерянно посмотрел на Пундыка:

— Савелий Петрович… Я не умею делать перевязки!

— Только завернуть полотенцем, пока Николай Иванович придет…

Шурка заметался по комнате, собирая для перевязки чистое тряпье, полотенца. Вихров стал кое-как перевязывать, а Шурка помчался в больницу.

Вскоре он вернулся с фельдшером Николаем Ивановичем, который, осмотрев рану, сказал Пундыку:

— Ничего, Савелий Петрович, зашьем — вдвое крепче будет.

Шурка помогал фельдшеру кипятить воду, инструменты, мыть руки. Димка тоже помогал. Он очень жалел Савелия Петровича, но в его душе шевелилось и любопытство: как это живого человека можно зашивать, точно мешок?

Однако, как это делается, Димка так и не увидел, потому что фельдшер, едва только закончены были приготовления, выгнал их обоих из дому.

Выйдя из избы, ребята молча сели на завалинку. Димка весь дрожал. Он боялся, что Савелий Петрович будет кричать. Но, как он ни прислушивался, криков никаких не услышал.

Через полчаса скрипнула дверь, и из избы выглянул Николай Иванович.

— Ну как? — с тревогой спросил Шурка.

— Что «как»? Сказал, крепче прежнего будет — значит будет!

И Шурка, обратившись к приятелю, сказал ему с гордостью:

— А ты что думал? У меня папка крепкий: жилы у него тяни — слова не скажет.

О поездке в стойбище теперь не могло быть и речи. Пундыку пришлось лежать в постели. Первые два дня он шутил, смеялся. Казалось, через неделю он сможет встать. Но потом шрам на животе вздулся, распух и побагровел. У Савелия Петровича начался жар.

Друзья не отходили от его постели.

На четвертую ночь Савелий Петрович начал метаться и бредить. Сперва он что-то невнятно бормотал, потом стал кричать. В бреду он говорил о партизанах, командовал, и Димка удивленно спрашивал У Шурки:

— Что это он говорит?

Шурка отвечал уклончиво:

— Мало ли что может человеку в бреду примерещиться.

Однако, когда Савелий Петрович затих и уснул, Шурка нехотя сказал другу:

— Ты не говори никому, что отец о партизанах кричал. А то здешний староста Чекрыга узнает — он нас изведет. Отец в Приморье партизанил, когда товарища Лазо[1] японцы в топке сожгли. Мы в Черниговке жили. Отец машинистом был на паровозе. Один раз белые заставили его вести поезд со снарядами, а он не захотел. Тогда его забрали в контрразведку и шомполами били. Батька слова не проронил, состав повел. Под Хабаровском паровоз с полного хода пустил на занятый путь. Жандарма — по зубам, а сам соскочил на полотно, и вся бригада за ним, — они заранее сговорились. Состав взорвался, а батька с бригадой — в сопки. Его потом везде искали. Мамку убили во дворе, когда она сказала, что ничего не знает. Меня допрашивали, били, а что я скажу, когда не знаю, где отец! А кабы и знал, так разве сказал бы? Потом меня один дядька, тоже машинист, приютил у себя. Через полгода отец ночью пришел, забрал меня — и во Владивосток. Потом мы сюда приехали. — Шурка нахмурился и серьезно посмотрел на друга: — Ты молчи, пожалуйста, никому не говори, а то, сам знаешь, убить человека легко, а ты попробуй найди такого, как мой папка!