Сергей Голицын - Сорок изыскателей

— Эти сари, одежда индийских женщин, — подарок моих друзей индусов, — объяснял Дед Мороз. — Девушка, вы спасли мои любимые книги. За это я вам дарю одно сари…

— Что ты! — невольно вырвалось у дамы.

— Не спорь! Все равно они в шкафу без толку лежат. Не спорь, пожалуйста. Иначе не буду принимать твои лекарства. Лучше помоги ей одеться. Девушка, выбирайте.

— Да что вы, что вы! — бормотала оторопевшая Люся.

— Я повторяю — выбирайте, — настаивал Дед Мороз. Едва дыша, Люся выбрала сиреневое.

Дама завертела Люсю, забинтовала ее с ног до пояса, перебросила материю через плечо.

— Повернитесь еще раз, моя милая. — И сколько мышьяку было в этой фразе дамы.

— Существует тридцать два способа одевания сари, — объяснял старик.

Наконец Люся предстала перед нами, изящная, тоненькая, зардевшаяся от радости.

— Остается только поставить красную точку на лоб, — более чем любезно вставила Магдалина Харитоновна.

Еще в самый разгар переполоха Номер Первый завладел папкой «Бумаги моего прадеда», развязал тесемки и в укромном уголке стал перелистывать пожелтевшие страницы. Сейчас он подошел к Деду Морозу.

— Я вас очень прошу… Для нас это так важно! — От волнения он чуть не плакал. — Пожалуйста, дайте нам на время эту рукопись.

— Вы хотите взять папку с собой?

— Мы вам, честное слово, скоро вернем. Мы ее будем беречь, — умолял Номер Первый.

— Ну, берите, под вашу личную ответственность. Только осторожней обращайтесь. Вернете, когда… когда все найдёте.

Наконец мы ушли, провожаемые милой и доброжелательной улыбкой Деда Мороза и не особенно дружелюбным взглядом его сердитой супруги.

Номер Первый нес под мышкой драгоценную папку. Люся несла завернутое в газету сари. Мы все удивлялись: из шестиметрового куска материи сверток получился размером с белую булку средней величины.

Где же нам устроиться читать рукопись вслух? На сквере, что на площади Восстания? Да там каждая лавочка занята то старичком, то старушкой, то мамашами с малыми детками. Усесться в кружок на травке? Запрещается.

— Пошли в гости к Номеру Шестому, художнику Иллариону, — предложил Номер Первый.

Снова решили идти пешком.

— Нашивочников, Нашивочников, — бормотал я.

Где, когда слышал я эту фамилию? Словно крошечный буравчик ввинчивался в мой лоб. Я шел сзади всех и силился припомнить. Соня шагала в паре с Галей. Ее бровки были нахмурены, она сопела и, видно, тоже припоминала.

Нам открыл дверь молодой человек, высокий, сутулый, лохматый, тощий, с длинным, острым носом, с длинной шеей, украшенной острым кадыком. Его небритое лицо загораживали очки, оправа которых в двух местах была неумело скреплена суровыми нитками. Одет он был в зеленый балахон, весь испачканный красками. На его светлых волосах боком сидел синий дамский берет. Только большие серые глаза… Впрочем, о глазах лучше расскажу позднее.

Он стоял на пороге своей квартиры, с чрезвычайным удивлением оглядывал всех нас из-под очков и никак не мог понять: собственно, кто мы такие и зачем явились?

— Ларюша! Что же ты меня не узнаешь! — воскликнул Номер Первый.

Оба бросились на шею друг другу и многократно облобызались.

— А это кто ж такие? Всё ваши дети?

— Не совсем мои, — ответил Номер Первый, — только мои большие друзья.

— Пройдемте, пожалуйста, — несколько растерянно произнес хозяин.

Удивительная квартира представилась нашим глазам: кухня, передняя и одна-единственная огромная, в пять окон, комната вроде школьного физкультурного зала.

Все мы с чрезвычайным любопытством оглядывали помещение. В углу стояла раскладушка, застланная старым стеганым одеялом, а все остальное скорее напоминало подвал художественной школы, куда сваливают разное разломанное скульптурное барахло: гипсовые туловища, головы, обломки гипсовых рук и ног.

Мебель выглядела несколько странной: старые, изъеденные короедом табуретки, облезлая зеленая лавочка, верно в незапамятные времена притащенная с бульвара, стол из неструганых досок на козлах и рядом — редкой красоты вычурное бюро XVIII столетия красного дерева с перламутровыми блестками, а на бюро — старинные бронзовые часы со змеей, обвивающей вазу. У окна стояло такое же старинное резное кресло, обитое золотой, несколько засаленной парчой. Мольберты, большие и маленькие, цельные и разломанные, с какими-то хитроумными приспособлениями, валялись там и сям…

А на полу… Боже мой! Когда в последний раз подметался этот пол? Многочисленные свернутые в трубки холсты для картин, куски картона, вороха бумажек, старых газет, книги, растрепанные и сравнительно новые… Среди мусора попадались тряпки, черепки посуды, корки хлеба, селедочные скелеты, пустые консервные банки и уж не знаю что — за слоем пыли невозможно было разобрать.

Мы столпились у двери и, не решаясь садиться, с любопытством разглядывали обстановку. Я видел — здесь читать рукопись нам было просто негде.

Только Майкл не растерялся: вытащил из кучи здоровенный говяжий мосол и с аппетитом принялся его разгрызать. За Майклом последовал и Женя-близнец. Он один из всех ребят бочком-бочком подобрался к мусору и начал в нем копаться; вытащил треснутую палитру, старые кисти, тюбики с высохшими красками и все это стал складывать в кучу.

Оригинальный хозяин словно не замечал нашего удивления. Он снял очки и начал разглядывать нас. Меня поразили его чуть прищуренные живые серые глаза, они не глядели, а будто обшаривали нас, и я понял: эти глаза не интересуются нами самими, а ищут на смуглых лицах ребят, на их белых рубашках, на красных галстуках игру света и тени, рассматривают нас с точки зрения той будущей картины или тех эскизов и набросков, какие удастся нарисовать.

Я вспомнил статью, недавно напечатанную в «Комсомолке», о молодых художниках. Автор написал несколько очень хороших слов об этом человеке, предсказал ему большое будущее, если только он не перестанет неустанно и усердно работать над своими произведениями.

— Покажи нам, Ларюша, что ты рисовал все эти годы, — сказал Номер Первый и обернулся ко мне. — Рукопись придется читать на вашей квартире, — шепнул он.

— У меня тут немного, покажу разве только последнюю картину, — ответил Ларюша.

Он отдернул покрывало с самого большого мольберта: белокурый юноша в засаленной гимнастерке, в сапогах, с гаечным ключом в руках, верно тракторист, стоял рядом с молоденькой загорелой девушкой в белом платочке и кофточке, в темно-синей юбке, в тапочках на босу ногу. Видно, юноша застиг ее врасплох на тропинке, и она как шла с пруда с ведрами на коромысле и с тазом выполосканного белья, так и остановилась и поставила ведра и таз на травку. Полузадумчиво, полунасмешливо она грызла былинку, ее губы и глаза чуть улыбались. Видно, в душе она была очень довольна, что вот такой хороший парень робеет перед ней и так неумело объясняется в любви. А позади столпились радостные зеленые березки, ярко освещенные косыми утренними лучами солнца; за березками виднелся конец деревенской улицы — два деревянных дома с палисадниками…

— Это вы, вы всё сами нарисовали? — Женя уже успел вооружиться кистями, выдавил на палитру краски и теперь стоял перед Ларюшей и во все глаза глядел ему в рот.

— Конечно, сам нарисовал, — удивился Ларюша. Картина всем нам очень понравилась.

— Вот только… — начала было Люся и осеклась.

— Что — только? Говорите, говорите, я всегда прислушиваюсь…

— Неужели девушки всегда так бывают довольны, когда им объясняются в любви? По-моему, они должны очень смущаться, — сказала Люся и сама смутилась и густо покраснела.

— Вы так полагаете? — очень серьезно спросил Ларюша. — Во всяком случае, большое вам спасибо за совет. Я подумаю. Возможно, я недостаточно знаком с психологией девушек, — добавил он.

— А очень долго вы рисовали картину? — спросил Женя.

— Больше двух лет.

— Ой ли?

— Сейчас докажу, — улыбнулся художник.

Он нагнулся и из кучи в углу стал выбирать холсты и куски картона и показывать нам эскизы и наброски.

Вот тракторист: то он стоит подбоченясь, то опустив руку. Вот девушка: то совсем босая, то в тапочках, то былинку грызет, то платочек вертит… Потом пошли детали: куст чертополоха на первом плане, отдельно — сапоги тракториста, два картона тропинки, несколько холстов домов, мокрое белье в тазу, ведра с водой и рядом — лежащее коромысло. Видно, художник много разъезжал повсюду, наблюдал, искал и, когда наконец находил, накидывался и рисовал с натуры то, что, по его мнению, могло пригодиться для задуманной картины.

Всем нам очень понравились произведения Ларюши. Но Женя-близнец, кажется, позабыл все на свете. Он так и вцепился в рисунки, рассматривая внимательно все подробности.