Виктор Аланов - Петька Дёров

Что тут поднялось!..

Петька замолк. Побледневший Фома не отрываясь глядел на него.

— Ну! — наконец выдохнул он. — Ну, а ты что?

Мучительная судорога исказила лицо Петьки. Сцепленные на коленях пальцы побелели.

— Я… знаешь, Фома… я испугался. Их много, с автоматами, а у меня нож только!

Голос его прерывался, по лицу катились слезы.

— Фомка, верь мне, вот верь… Теперь бы я их руками бы, зубами… А тогда, как это было, сам не знаю. Сижу за дровами, ни рукой, ни ногой двинуть не могу. Ох, трус я, проклятый трус!..

Мальчик зарыдал в голос. Фомка притих, не по-детски серьезно сдвинув рыжие брови. Потом осторожно коснулся дрожавшего Петькиного плеча.

— Ты, брат… ты ничего, не убивайся. Большие, говорят, тоже в первый раз пугаются. Мне так один знакомый говорил, военный. Ничего, в следующий раз не струсишь.

Фомкины утешения вряд ли доходили до сознания Петьки, но рыданья его понемногу затихали, хотя всё его худенькое тело еще сотрясала нервная дрожь. Снова в его ушах звенел предсмертный крик матери, снова встала перед глазами ужасная картина…

Вот он, притаившись за поленницей дров, от которых еще пахнет лесом, слышит на дворе топот солдатских сапог, лающую чужую речь, грубую команду. Слышит спокойный и гордый голос отца: «Стреляйте, убийцы! Весь русский народ не перестреляете. Прощай, Наташа!»

Сухой треск выстрелов, жалобный вскрик сестрички Нины: «Мама!» И звук, который не забудется никогда, — последний вопль матери, собственным телом прикрывающей свое дитя, скорбный и гневный.

Когда заглохли вдали шаги убийц и Петька, дрожавший, как в ознобе, вылез из-за спасшей его поленницы, первое, что он увидел, был окровавленный труп матери, в последнее мгновение собственным телом прикрывшей Нину. Пули пронизали их обеих. Рядом — отец. Рука его, сжатая в кулак, закинута кверху. Чуть поодаль — брат Володя. Ему десять, лет, он весной перешел в четвертый класс. Пионерский галстук на его шее темнеет от крови, стекающей с лица мальчика.

— Вот так всё и было…

Голос Петьки дрогнул и затих.

Фомка, придвинувшись поближе, положил ему руку на колено и вполголоса сказал:

— Не плачь, Петя. Мы им отплатим. За всё отомстим…

Петька вытер рукою слезы и, справившись с волнением, продолжал:

— Ну вот. Тогда я пошел к Ленинграду. Три раза подходил к обороне немцев, только было их там так много, что никак не пройти. В одном месте, на станции Урицкой, чуть не убили. Три раза в меня стреляли, только я удрал. Понимаешь, Фома, всё горит кругом, трещит, пушки стреляют, пулеметы… А наши здорово дерутся. Я видел, сколько немцы своих раненых увозят и убитых хоронят! Ух, злые!..

— Чуют, что Ленинграда им не взять, — вставил Фома. — Черта в зубы они получат, а не Ленинград. У меня там тоже знакомые есть, воспитанники наши бывшие, детдомовские, из старших, в Кронштадте. Наверно, и они дерутся с фрицами. Ребята отчаянные.

— Смелей, чем ты? — вдруг спросил Петька.

Фомка внимательно и серьезно посмотрел на Петьку и, подумав, ответил:

— Ну, может и не смелей, но тоже храбрые.

Мальчики замолчали, задумавшись. Всё-таки хорошо было бы быть сейчас не в занятом немцами Пскове, а в Ленинграде или Кронштадте, где все свои, где можно не таясь спросить и даже получить оружие и драться с немцами.

— Да, так походил, походил я там, вижу, — не пройти на Ленинград, — снова заговорил Петька. — Вот я и подался в Псков. Здесь у нас родные жили — сестра отца, тетя Поля, с мужем. Пришел, а их дом немцы разбомбили, и их самих нет. А после, — Петька посмотрел на Фомку и тихо закончил, — после вот тебя встретил.

— Ну и хорошо, что ты теперь со мной! — дружески хлопнув Петьку по плечу, воскликнул Фома. — Вместе веселее. А фашистов Красная Армия разобьет, вот увидишь. Ладно, давай теперь спать, — устал, верно, болтавшись по дорогам.

Лампа была потушена, мальчики улеглись. Блаженная исгома разлилась по телу Петьки, когда он вытянулся на постели из мягкой соломы, приятно шуршавшей под плащ-палаткой. Впервые за долгие дни скитаний он лег спать в тепле, в безопасности, рядом со славным товарищем, который с первой минуты знакомства так понравился Петьке.

Петька уже засыпал, когда Фома, приподнявшись на локте, вдруг встрепенулся.

— Петь! — окрикнул он. — А кинжал-то?

— Какой кинжал? — тихо спросил Петька.

— А что у тебя там… в поленнице?

Петька взял свою курточку, пошарил в ней и, ощупью найдя руку Фомы, подал ему большой солдатский нож.

— Острый, — одобрительно промолвил Фома, проведя пальцем по лезвию.

— Острый, — откликнулся Петька. — Я его по дороге всё точил. Как сяду отдыхать, найду камень и точу. Теперь он совсем острый.

— Вот видишь, — сонным уже голосом сказал Фома. — А ты говоришь, — трус… Это только в первый раз… У меня тоже оружие есть, еще получше ножа. Вот завтра покажу.

В комнатке на церковной колокольне водворилась тишина, которую нарушало только мурлыканье кота Васьки. По-братски обняв друг друга, мальчики-сироты, лишенные родного крова, близких и друзей, под шум дождя и вой ветра заснули крепким детским сном.

Рано утром, чуть забрезжил свет, Фома поднялся. Осторожно, чтобы не разбудить спящего Петьку, он оделся, цыкнул на завозившегося было кота и вышел. Ловко спустившись вниз по опасной лестнице, Фома вылез из своего убежища и осмотрелся. Кругом всё было спокойно. Фомка взглянул на небо. И оно не предвещало ничего худого — чистое, безоблачное после ночного дождя. «Хороший денек будет», — решил мальчик.

Он вышел на дорогу, по которой двигались по направлению к городу верхнереченские рабочие. Они шли тихо, с опущенными головами, словно на каторгу. Переждав, пока скрылся последний, Фомка быстро свернул к реке и побежал по берегу… Пробежав с полкилометра, он остановился, перевел дыхание, огляделся. Полускрытая кустами, неподалеку от берега стояла маленькая избушка. Подойдя к ней, Фома тихо постучал в окно… Никто не ответил. Мальчик снова постучал.

Дверь скрипнула, и на крыльцо вышел плечистый мужчина лет сорока — сорока пяти, прихрамывавший на одну ногу. Несмотря на хромоту, он двигался легко, почти бесшумно. Слегка сутулые плечи и крупный нос с горбинкой придавали ему сходство с большой и сильной птицей. Это сходство еще усиливали близко поставленные зоркие темные глаза. Нижнюю часть его лица закрывала недлинная, но густая темная борода. Если приглядеться внимательнее, можно было заметить, что на левой щеке под нею скрывается багровый шрам.

Увидев мальчика, он приветливо улыбнулся.

— А-а! Фома! Долго, долго ты, брат, не появлялся. Где изволил пропадать, юноша?

Позабыв поздороваться, Фома выпалил:

— После расскажу, Сергей Андреич, а сейчас — дайте молока и хлеба.

Хозяин избушки не двигался с места.

— Ой, извините… — спохватился мальчик, заметив насмешливо-выжидательный взгляд. — Здравствуйте. И… я хотел сказать, дайте, пожалуйста, молока и хлеба, если можно…

— Вот так уже лучше, — Сергей Андреевич провел рукой по Фомкиной рыжей лохматой голове. — Вежливость, друг, никогда забывать не следует. В особенности сейчас. Ну, пойдем в избу. Что же мы на улице кричать будем!

В избе, на скамье под окошком, сидела молодая женщина — жена Сергея Андреевича.

— Здравствуйте, тетя Маня, — как можно вежливее поклонился Фома. — Я к вам по делу. Дайте мне, пожалуйста, молока и хлеба кусок. Я вам заплачу.

— Здравствуй, здравствуй, племянничек, — хозяйка улыбнулась. — Ты что же это, разбогател? Ну, если уж платить собираешься, — придется дать.

С этими словами она вышла в чулан.

— Фома, ты всюду в городе бываешь. Не знаешь, что вчера было на вокзале? — спросил Сергей Андреевич.

— Не знаю. А что? Если что надо узнать, я мигом…

— Вообще-то надо, да не знаю, справишься ли.

— Я-то?.. — Фома даже захлебнулся от обиды. — Да я куда хочешь проберусь!

Я везде пройду! Я всё, что надо, узнаю!..

— Ну, раз ты всё можешь, так слушай. Вчера на станцию прибыл военный эшелон. Надо узнать, куда он направляется, в какой район.

— А зачем это, Сергей Андреевич?

— Да так, любопытно.

Может быть, кому-нибудь из нас будет по пути. Тогда попросимся, — не подвезут ли.

Голос Сергея Андреевича был вполне серьезен, но в его пристальных темных глазах Фомка уловил еле заметную хитринку. Мальчик покраснел.

— Опять, никак, я глупость ляпнул. Ладно, всё узнаю, — обещал он.

— Спасибо, — на этот раз без тени насмешки ответил Сергей Андреевич. — И помни, друг, что я всегда тебе говорю: не горячись, будь осторожен, а главное — сперва подумай, прежде чем задать вопрос. Обещаешь?

— Обещаю!.. — твердо ответил Фома.

В это время дверь открылась и вошла тетя Маня с бутылкой молока и краюхой хлеба.