Анатолий Мошковский - Трава и солнце

— Могу пойти, мне все равно. — Фима пожала плечами. — А Локтю отпустишь?

Мать сморщила лоб, поглядела на нее, потом перебросила усталый взгляд на сына:

— У тебя что, дружков, окромя него, нету?

— Не хочешь — не отпускай, пойду одна.

— Ну пусть идет, только смотри у меня… Чтоб… Сама понимаешь…

Наверно, мать боялась слишком сильного влияния ее на своего меньшого.

Они умылись, переоделись и вышли.

Три дня не хотела Фима видеть Аверю. Может, поэтому и возилась с такой старательностью с илом. А теперь ничего, теперь она не возражала бы, если бы он встретился. Ну, поздоровались бы, может, перекинулись бы словом-другим…

Пройдя последний ерик, вышли к закрытой Рождественской церкви. Локтя чуть отстал и быстренько перекрестился двумя пальцами, по-старообрядчески.

Фима сделала вид, что не заметила. Церковь белела прочным камнем, огромная, массивная. Купола ее улетали вверх, свежевыкрашенные серебристой краской, и по ним соскальзывали лучи послеобеденного солнца. Церковь была ограждена новенькой металлической оградой, над калиткой высился ажурный крест.

И закрытая, церковь излучала тяжелую прохладу и мощь и совсем не собиралась сдаваться.

Увидев новый купол ее, Фима вспомнила прошлогоднюю историю и сказала брату:

— Отремонтировали… Помнишь, как горел купол? Молния угодила в крест.

— Помню.

— Совсем обнаглела молния — Илья-пророк послал в святой крест. Бога не побоялся.

Локтя молчал.

— Дрянь, видно, дела на небе, если по своему же кресту бьют, на котором был распят ихний Христос. Но ты, Локоток, не огорчайся: поставили к кресту громоотвод и весь электрический заряд теперь будет уходить в землю.

— А чего мне бояться?

— А вдруг сожжет? Куда тогда будешь ходить молиться с мамой?

Локтя ничего не отвечал.

— Тогда в другую церковь пойдешь, у нас ведь их две… Тебе повезло.

Локтя обиженно надул губы:

— Я хожу с мамой просто так — водит, ну и хожу. Я маленький и должен слушаться.

— А как же. Особенно если страшно ремня.

В это время они увидели Маряну. Она летела по тротуару; платье било по коленям и вилось сзади, как волна за пограничным катером.

— А-а, Фим, привет! — Она с ходу остановилась. — Эх и Аверька! Маху дал, а?

Фима посерьезнела: может, хочет разыграть?

— А зачем тот снимал, что не положено? Правильно задержал.

— Ты куда сейчас? — спросила Маряна.

— С братишкой хочу погулять. Три дня месила тесто для новой хибары.

— А… — Маряна о чем-то задумалась. Потом вдруг спросила ее: — Была в кино?

— Некогда. И деньгами батя не сорит.

— Слушай, вчера привезли новую картину. Сходи. Обязательно.

— Что за кино?

— Понравится. Очень даже. В твоем духе. Ну, я побегу. Ведь с работы отпустили: надо Машку посетить, прихворнула что-то. Да еще в магазин забежать — купить что-нибудь ей. А тебе вот, — Маряна протянула Фиме блестящую монету, — полтинник.

— Да что ты, Маряша! Не нужно мне. Что я сама не…

— Бери, и точка… Всего!

И не успела Фима придумать, как лучше возвратить деньги, Марянино красноватое платье уже летело далеко впереди.

— И на меня хватит? — спросил Локтя.

— Если сядешь на первый ряд — хватит Будем сидеть порознь, хорошо?

— Спрашиваешь еще…

Они подошли к порту: к причальной стенке, укрепленной бревнами, к кучам досок, к громадной пристани и плавучему крану с длиннющей шеей.

Фима любила приходить сюда, по сходням взбегать на пристань, куда ежедневно пристают несколько речных трамваев из города Измаила, до отказа набитых рыбаками и бабками с корзинами, испачканными клубникой (торговали в районном городе, где цены дороже), служащими и просто любопытным людом… Три раза в день подлетала к пристани «Ракета» на подводных крыльях и тоже высаживала людей.

Когда-нибудь, наверное, не будет тихоходных судов, все будут летать, как «Ракета»: в эпоху космических полетов нельзя по-черепашьи ползать по морям-океанам. Фима обязательно станет к пульту управления одного из таких вот судов, и они в три часа долетят до Каира, а в полдня — до Нью-Йорка.

На рейде покачивались на якорях три самоходные баржи: их перегоняли из Чехословакии в наши порты. С барж доносилась музыка.

Они были новенькие, блестящие, белоснежные, и старое слово «баржа» — что-то закопченное, черное, неуклюжее — никак не подходило к ним. Это были корабли с двигателем, рубкой и каютами для команды, но три четверти выдвинутого вперед корпуса предназначалось для грузов.

Сирена прорезала тишину дня.

— «Ракета»! — Локтя бросился к пристани.

Прочертив дугу, острогрудое, как космический снаряд, летящее над волнами судно снизило скорость, чуть опустилось и легко подкатило к пристани.

Фима побежала за Локтей: всегда жгуче интересно посмотреть, кто новый приехал сегодня. Фима взбежала на пристань и замерла.

У трапа, уже перекинутого на борт «Ракеты», стояли Аверя и Лев. Они пристально смотрели вперед, кого-то дожидаясь. Цепочкой, по одному, поднимались пассажиры из люка и ступали на трап.

Вот вышли два пограничника, — лица у Авери и Льва серьезны; вот появился толстобрюхий парикмахер Леон, — они слабо кивнули ему; вот вышел директор школы Дмитрий Алексеевич с сыном Петькой, — вежливо поздоровались с ним; вот вынырнул поп, отец Василий, рослый, в шапочке, с волосами, заплетенными косичкой, и в длинной дорогой рясе…

— Здравствуйте, отец Василий, — смущенно пролепетал Аверя, — с вами желает познакомиться мой товарищ, он из Москвы и очень хотел бы…

Тут вперед вышел Лев, учтиво улыбнулся и как-то быстро и весело заговорил с попом.

Фима не слышала, о чем: она сразу отпрянула. Хотела найти Локтю, но так и не нашла — затерялась в толпе; сбежала по трапу и остановилась у горы порожних ящиков из-под консервов.

Лев с попом, оба высокие и заметные, прошли вперед. За ними, точно лишний и ненужный, проследовал Аверя. По случаю прогулки он принарядился: на серую рубаху надел отглаженный, только в двух местах штопанный чешский пиджачок, свои неизменные полуботинки до блеска начистил. И вся эта парадность так не вязалась с опущенной головой, с неуверенной, вялой, совсем не аверинской, искусственно замедленной походкой, — он не решался обогнать их, но и не был уверен, что их можно оставить вдвоем, потихоньку отстать и уйти куда-нибудь.

Когда приезжие прошли вперед, Фима вышла из-за укрытия. Ее мучил вопрос, о чем говорит Лев с попом. Она тут же вспомнила, что Лев не раз в ее присутствии заговаривал о религии, о церквах. Зачем ему понадобился поп?

Приехать из такого города, как Москва, в котором она мечтала побывать хоть часок, и в их захолустье интересоваться самым неинтересным, что только может быть на свете, от чего не первый уже год спасается она бегством и никак не может спастись? Это было выше ее понимания.

Попутно она вспомнила другого попа — отца Игнатия. Тот был полной противоположностью этому. Этот был франтоват и величествен; тот, решивший столкнуть этого, в быту мало чем отличался от простого рыбака («Работал под рыбака», — как сказал однажды Дмитрий Алексеевич), ходил по улицам во внеслужебное время в тапках на босу ногу; старенькая ряса скорей напоминала халат рабочего на рыбоприемном пункте, да и лицо у него было не надменно-холеное, значительное, а простецкое: нос картошкой, щеки подушечками — они немного перекосились и нарушили симметрию — и глаза глядели доверительно, даже грустно… И вот он, такой простоватый и неблестящий, такой будничный поп, переборол, пересилил, перехитрил этого, который так величественно шел сейчас, и благосклонно слушал Льва, и сам говорил что-то мягко и вкрадчиво, как и пристало служителю культа, и лицо у него было упитанное, почти без морщинок, хотя в заплетенных в косицу волосах было немало седины.

— Ах, вот ты где, а я тебя ищу! — Локтя схватил ее за руку. — В кино пойдем, да?

Он сильно потянул ее за руку, лопоча о каких-то тральщиках и ракетоносцах, и, конечно, наткнулся на Аверю.

Тот заметил Фиму и протянул ей руку:

— Все злишься?

Фима давно простила ему многое, но, как только задал он этот вопрос, нахмурилась, надулась, точно и вправду еще сердилась.

— Не надо, — сказал он, — мало ли что могу я брякнуть…

Фима помолчала и пошла вперед, стараясь не смотреть на него. Ей всегда хотелось дружить с ним, бегать купаться на Дунай и играть в нырки, хотя это было и страшновато. И никогда не ссориться. И сейчас вот Локтя помог встретиться им. Точно и не было ссоры. Странно, но именно сейчас их дружба казалась ей, как никогда, крепкой и доброй…

На старом тополе Фима увидела вдруг рекламный плакат. На фоне бушующего моря написано зигзагами молний: «Капитан сходит последним». А рядом — силуэт военного корабля и темный профиль моряка.