Камил Икрамов - Махмуд-канатоходец

«Что-то будет? Что-то будет с Махмудом?» — думала Таджихон.

— Не спишь, дочка? — Отец тронул ее за плечо.— Вот и хорошо. Пойди разбуди Юсупа. Он мне нужен.

* * *

Лучи утреннего солнца еще не коснулись самого высокого минарета, когда в дом Махмуда проскользнул подросток. Он передал шубнику коротенькую записку. Знакомым почерком Насыра там было написано всего несколько слов: «В пятницу выходи на базар со всеми своими вещами. Продавай их только по отдельности. Все будет хорошо».

* * *

Никогда на хивинском базаре не было такого стечения бедного люда, и все стремились в скорняжный ряд, где Махмуд распродавал свое имущество. Никто из хивинцев ни до, ни после этого не видел такого необычайного торга.

— Продаю иголку,— говорил Махмуд.

— Даю двадцать золотых! — кричали в толпе.

— Даю двадцать пять!

— Я беру за сорок.

Всем было известно, что на один золотой можно купить сто иголок, но покупатели продолжали повышать цену. Они кидались на старую посуду, будто это были драгоценности, отдаваемые даром.

— Продается моток ниток,— объявлял Махмуд, и цены сразу становились невероятно высокими.

Десять ткачей торговались за этот моток с десятью пастухами. Это был последний моток ниток, и никто не хотел уступать. Тогда в спор вмешался Юсуп.

— Чего вы спорите? — сказал он.— Разделите нитки на двадцать частей и отдайте за каждую часть все, что у вас есть.

Странный совет дал базарный мальчишка. В другой раз почтенные люди прогнали бы такого советчика, а тут почему-то послушались.

За обычную нитку ткачи вываливали на прилавок все серебро и всю медь, которую наскребли со дна сундуков. Пастухи отдавали самых жирных баранов.

Странный был в этот день базар. Никто ничего не покупал: ни лепешек, ни плова, ни перца. Купцы с заморскими товарами сидели, как сироты, и с тревогой поглядывали на толпу возле лавки Махмуда.

— Что хивинцы — сбесились?

Сыщики и доносчики рыскали по базару и выспрашивали у людей, что происходит.

Никто не говорил им правды. Кузнец, купивший половину глиняной тарелки, ответил так:

— Очень нужна мне эта посуда. Если бы было денег побольше, я бы и вторую половину купил.

Непонятный это был торг, хотя многие простые люди знали секрет. Помогать деньгами врагу веры строго запрещено, но покупать у него имущество никто запретить не может. Вот потому-то так дорого стоили старые вещи веселого шубника.

Вечером Махмуд сосчитал выручку.

В большом кожаном мешке медными, серебряными и золотыми деньгами набралось больше десяти тысяч. Штраф можно было выплатить. Можно было оставить матери на пропитание, чтобы со спокойной душой отправиться в дальнее изгнание.

— Вот видишь,— сказал Махмуд матери,— ты говоришь, что у меня много врагов. Но у меня еще больше друзей, потому что друзья моих друзей — мои друзья, а враги моих врагов — тоже мои друзья.

Дом Махмуда почти пуст. Все продано. Один котелок, одна тарелка, один помятый медный чайник. На супе лежат кошма и тоненькое одеяло. Это все для матери. Для нее же в небольшом кошельке деньги. Если экономить, то на год хватит.

Сидят на супе двое — мать и сын. Сын думает о матери, а она — о нем.

Хоть и знаю, сынок, что чист ты душой, но, если шейх говорит, будто грешен, не верить не могу. Сходи ты в Мекку, поклонись святым камням, может, и получишь прощение от аллаха.

Долог путь до Мекки, но не о нем задумался Махмуд. «Как же матери без меня жить? Конечно, с голоду не умрет, добрые люди помогут, да тяжело ей будет».

— Сходи, сынок, в Мекку,— просит мать.— Поклонись святым камням.

Как матери откажешь! Всю жизнь с верой в аллаха прожила. Не разубедить ее.

— Схожу, мама,— обещает Махмуд, а сам думает, что и после возвращения из святых мест не будет ему жизни в Хиве: очень уж рассвирепели шейхи и муллы.

Вечереет. Завтра наступит седьмой день, надо будет уходить. За все эти темные дни никто, кроме Юсупа, не решился навестить шубника. И обижаться нельзя. Тяжелую кару понесет нарушитель закона. Один Юсуп не боится навещать шубника. Первый раз он зашел через дверь, как все люди ходят, а потом приметил отверстие в нижней части дувала, где арык во двор проходит, стал через арык проползать со стороны бахчей. Нужно только сторожа бояться, как бы не подумал, что Юсуп дыни и арбузы ворует. Ну да ничего, сторож стар и подслеповат. Чуть сумерки, он в шалашик камышовый заберется и оттуда покрикивает.

Так было и в этот вечер. Юсуп подождал, когда старик в шалаш уйдет, проскользнул, словно уж, между грядок, спрыгнул в арык и пошел по колено в теплой вечерней воде. Потом он пролез в глиняную трубу, вмазанную под дувалом, и, стоя прямо в воде, вежливо поздоровался.

— Здравствуйте,— сказал и приложил руку к животу, как старшие делают.

Улыбнулся Махмуд, и даже мать улыбнулась. Очень это смешно, когда человек через арык пролез, а здоровается как ни в чем не бывало.

— Дядя Махмуд, я вам сегодня два письма принес,— с гордостью сказал мальчик и полез за пазуху.

Первое письмо содержало напутствие друзей Махмуда. Простые люди желали ему счастливого пути и скорого возвращения: «Мы не знаем, куда ты пойдешь, но знаем, что ты вернешься. Мы не знаем, что тебе готовит будущее, но уверены в твоей силе».

Внизу стояло тридцать подписей, а еще ниже приписка: «Если ты повстречаешь хорезмийцев, мастеров из Хивы, Ургенча и других городов нашей родины, тех, что Чингис-хан продал в далекие южные страны, то приведи их домой. Это будет твоим главным подвигом».

Второе письмо было совсем коротеньким. Махмуд прочитал его с особым волнением и не знал, радоваться ему или горевать.

«Пусть люди, узнав о моем поступке, смеются надо мной. Пусть меня проклянут муллы, как прокляли Вас, но я хочу сказать, что, где бы Вы ни были, я всегда буду помнить Вас и буду ждать Вашего возвращения. Мне ничего не нужно в ответ, но если Вы хотите вернуться, то оставьте мне что-нибудь на память. Таджихон».

Думая об изгнании, Махмуд все эти шесть дней не хотел признаваться себе, что не только разлука с матерью, друзьями и родными печалит его...

И теперь, когда он узнал, что дочь скорняка тоже страдает, ему стало еще тяжелее.

— Я вернусь, мама,—сказал он.—Я сильный и не боюсь будущего. Я обязательно вернусь.

— Дядя Махмуд,— спросил Юсуп,— а вы кем будете в изгнании? Шубником или борцом? А может, учителем? Я видел много ученых людей. Они все слабы, как трава осенью. Я видел много силачей-пахлаванов. Они совсем неграмотны. Вы такой сильный, а все время книги читаете, учитесь. Вы такой ученый, стихи писать можете, и к тому же самый лучший борец в Хиве, и по канату ходите, словно вы не шубник, а китайский канатоходец. Почему это?

Юсуп всегда задавал столько вопросов кряду, что Махмуд уже привык отвечать только на последний.

— Я был совсем-совсем маленький,— ответил Махмуд,— когда умирал мой отец. Он сказал мне тогда такие слова: «Сила без знания подобна падишаху, лишенному справедливости, а знание без силы подобно справедливому падишаху без войска. Когда же знание и сила равны между собой, дела идут по желанию».

— Дядя Махмуд,— опять спросил Юсуп,— а книги вы продали?

— Нет,—ответил Махмуд,— книги ты отнесешь Насыр-ата и попросишь, чтобы он их получше спрятал.

— А что передать Таджихон? — спросил мальчик.

— Я сам отнесу ей мое письмо. Ты не сумеешь этого сделать.

...На рассвете седьмого дня Махмуда уже не было в Хиве. Плакала старая мать, отбивая поклоны первой молитвы. На востоке за красными песками Кызыл-Кумов вставало желтое солнце, а во дворе Насыр-ата возле комнаты Таджихон лежал огромный мельничный жернов. На сером пористом камне было высечено: «В моем доме не осталось ничего, что я мог бы подарить тебе. Пусть этот камень, который никто в Хиве не сможет больше поднять, напоминает тебе о силе моей любви. Я вернусь».

Попробуйте найти в пустыне Кара-Кум горсть песчинок, рассыпанных сорок лет назад. Гоняет ветер сухие волны барханов, вольно гуляют они по бескрайним просторам, черные смерчи поднимают огромные массы песка и уносят их далеко. За моря. За горы. За тридевять земель.

Попробуйте найти в великом коловращении народов, вызванном нашествием монголов, ту тысячу лучших хорезмийских мастеров с семьями, что по приказу Чингис-хана были обращены в рабство и проданы какому-то восточному царю. Насилия диких захватчиков гоняют по странам сотни тысяч людей. С места на место движутся целые народы. Попробуйте найти тысячу хорезмийских мастеров, угнанных сорок лет назад.

Но люди не песчинки.

И Махмуд решил: «Буду искать».