Игорь Ефимов - Пурга над «Карточным домиком»

— Чего?

— Сопишь как-то жалобно. Нога болит?

— Не.

— А что тогда?

— Мать жалко. Извелась, поди.

— А моя, думаешь, нет? Твоя-то хоть смелая, виду не покажет. А моя небось молиться уже начала. Если я заболею или что, она сразу — бух рядом с бабкой на колени. И крестятся, и бормочут, и лбом в пол стучат. Ужас…

Стеша успела сжечь полкоробка, прежде чем они услышали лязг дверной ручки и облепленный снегом Димон ввалился в кабину.

— Ребята… там… внизу… — Голос его дрожал от еле сдерживаемого ликования. — Только, чур, спокойно… На пол не падать… Сознания не терять…

— Ну, что?

— Говори!

— Водителя нашел?

— Нет?

— Дорога? Шоссе?

— Да не томи!..

— Там… — Димон для пущего эффекта сделал торжественную паузу, потом вдруг надвинул Киле и Лавруше козырьки шапок на глаза и заорал во все горло: — Там дом! Слышите — до-о-о-ом! Настоящий! Трехэтажный! И окна!.. Светятся!

Их будто подбросило.

Давясь в дверях и тузя друг друга, они посыпались вниз, подхватили валявшиеся лыжи и палки и двинули вслед за Димоном напрямик через снежную целину. Даже Киля забыл про боль в ноге и отталкивал протянутые руки — сам, сам! Ни жуткий вой, ни чернота, ни ветер, хлещущий по лицу, не казались больше страшными, раз поблизости была такая великая, такая прекрасная, такая обычно не замечаемая вещь — ДОМ! Человеческое жилье!

И действительно, продравшись по пояс в снегу через кусты на опушку леса, они увидели внизу ряд светящихся пятен. Пологий склон, уходивший в темноту, был вылизан ветром дочиста, зато у самой подошвы намело так, что можно было провалиться по шею.

— Вплавь! Айда вплавь! — орал Лавруша, гребя по снегу руками.

— Киля, греби брассом!

— Ой, тону!

— Сюда, ребята, здесь мелко…

— А я уже выбрался…

— И я…

— Здесь стена какая-то.

— А казалось — еще далеко.

— Нет, это склад, наверно. Без окон.

— Дом-то вон где.

— Гляди — трехэтажный!

— Куда это нас занесло?

— Может, Ночлегово.

— Сказал тоже. В Ночлегове и домов-то таких громадных нет.

— Эй, здесь какой-то окоп.

— Тропинка засыпанная, а не окоп.

— И дверь в конце.

— Стучи, Димон!

— Откройте, пожалуйста!

— Да она не заперта.

— Вали, ребята!

Дверь распахнулась, плеснула им в лицо ярким светом, и такие вот — полуослепленные, полузадохнувшиеся, полузакоченевшие — они ввалились в дом, в комнату, в залу — не понять было сначала, что это такое, но главное — тепло.

— Здравствуйте! — сказала Стеша, приоткрывая один глаз. — Можно войти?

Никто ей не ответил.

Они стояли на пороге, с ног до головы обсыпанные снегом, и первые темные струйки талой воды скапливались на полу вокруг их ботинок. Способность различать цвета и звуки постепенно возвращалась к ним, и скоро стало понятно, что большой стол посредине вовсе не стол, а плита, что белые шкафы вдоль стен, скорее всего, холодильники, и вся комната не может быть ничем другим, как кухней ресторана или кафе. И верно — в стене напротив темнело узкое горизонтальное окно (раздача?) со стопками пустых тарелок.

Лавруша первый подошел и просунул в него голову.

— Есть кто-нибудь?

Голос его облетел полутемное кафе, заставленное рядами столиков, увешанное новогодними гирляндами, и одиноко вернулся обратно. Рядом с окном-раздачей была дверь, соединявшая кухню с кафе, но она оказалась запертой.

— Куда же все подевались?

— Может, поужинали и разошлись. А кухню заперли снаружи. В санаториях рано ужином кормят.

— С чего ты взял, что это санаторий?

— Ну, дом отдыха. Стоит себе посреди леса, а мы и не слыхали о нем. На первом этаже столовая, наверху спальни, библиотека, телевизор. Может, даже кинозал есть. Дом-то огромный, видала?

Они прислушались.

Кинозал — такое объяснение вполне годилось. Все ушли смотреть фильм, и поэтому и пусто, и голосов не слышно, вообще никаких человеческих звуков. Только воет за окнами и электричество верещит в неоновых трубках под потолком.

А фильм, наверно, такой интересный, что все сидят затаив дыхание. И в нем нет ни взрывов, ни стрельбы, ни громкой музыки, поэтому сюда в кафе и не доносится ни звука. Такой мягкий лирический фильм с летними пейзажами, может, с морем, и на море яхты, красный надувной матрац качается на волне, на нем сидит белая птица, вертит головой по сторонам, оглядывается…

— Киля! — воскликнула вдруг Стеша. — Как тебе не стыдно?

— А фто такое? — Киля от неожиданности чуть не выронил бутерброд с ветчиной.

Он стоял у холодильника спиной к остальным, но даже сзади было видно, как у него оттопырились щеки.

— Немедленно положи назад. И не смей ничего брать без разрешения.

— А ефли я уже укуфил?

— Все равно.

Киля перестал жевать, покосился на них, потом сунул руку в карман и прошамкал что-то такое, из чего можно было понять, что он не просто берет, а заплатит деньги, у него есть «вубль» — вот, пожалуйста.

— Все равно это нехорошо, — не совсем уверенно сказала Стеша. — Некрасиво.

Киля немного подумал — хорошо или нет? — потом решительно положил рубль на полочку, запустил руку в холодильник и извлек еще один бутерброд.

— А правда, ребята, — протянул Лавруша. — От холода спаслись, не погибать же теперь от голода. У меня, например, тоже есть полтинник.

— Быка жареного — не знаю, а овечку бы я сейчас съел, — подтвердил Димон.

Они умоляюще посмотрели на Стешу.

Она некоторое время крепилась, но тут коварный Киля будто случайно распахнул — нет, не дверцу, а настоящие ворота огромного холодильника. Этого они не могли выдержать.

Чего там только не было!

Целые подносы с пирожными, блюда студня, украшенные нарезанными цветами из морковки, жареные котлеты, сыр, банки компота, горшочки со сметаной, золотистые копчушки, гирлянды сарделек, бутылки лимонада — и все это сверкало, манило, переливалось. Ну у кого хватило бы сил стерпеть такое? Во всяком случае, не у тех, кто завтракал в девять, а на обед имел кусок булки с семечками.

Десять минут спустя они уже пировали вовсю.

В дальнем углу Лавруша обнаружил ящик на колесиках и в нем термосы с горячим сладким чаем. Какое это было блаженство — сидеть, поскидав куртки и полушубки, за кухонным столиком, чувствовать, как теплота разливается внутри широкой волной, как начинают зудеть под притоком вернувшейся крови закоченевшие пальцы на руках и ногах, как расслабляются одеревеневшие мышцы. Деньги, какие у кого нашлись, лежали тут же рядом, — если кто войдет, пусть у него и мысли не мелькнет, что они какие-нибудь нахалы-налетчики.

— Нет, вы только представьте себе, что бы с нами было, если б не Киля! — разглагольствовал Димон, подливая себе чаю из термоса. — Разве кто-нибудь из нас сумел бы так вовремя подвернуть ногу? Да никогда. Мы бы тихо-мирно доплелись до своих Зипунов, и что? Стеша бы сейчас с выражением читала в клубе «Выхожу один я на дорогу», я бы по дружбе подсказывал ей пропущенные слова, а бабка Агафья опять рыдала на строчке «но не тем холодным сном могилы» (Нет, нет, драться нечестно!), Лавруша кормил бы своего хомяка и мечтал бы, мечтал…

— О чем?

— Ну, не знаю. О слоненке. Об удавчике. О домашнем зверинце. Я хочу сказать, что все было бы, как в прошлом году и в позапрошлом…

— Разве в прошлом плохо было?

— Подожди. Представьте теперь, что тот же Киля, усаженный на рюкзак и едущий по снежной пустыне, не глядит зорко по сторонам, а только плачет, стонет и охает. Что получится? Мы проходим мимо волшебной колеи и пропадаем в дикой чаще. Мы не попадаем в этот волшебный дворец.

— Что в нем волшебного?

— Все! Все, начиная от скатерти-самобранки…

— Холодильника-самобранца.

— …кончая тем, что тепло. Как в Крыму. Но знаешь ли ты, великий ломатель ног и открыватель путей, что на твоем месте я бы не торопился радоваться. Я бы не сидел с набитым ртом, не сиял глазами и носом, а вспомнил кое-какие сказочные истории, читанные в детстве.

— Мальчик с пальчик?

— Или Баба-Яга. А еще лучше — Аленький цветочек. Помнишь, что там бывает обычно, когда заблудившийся путник набредет в лесу на сказочный замок, на такой вот санаторий на курьих ножках? Да-да, ты правильно вспомнил: обычно появляется чудовище.

— Рр-ы-ы! Ррр-ры! — Лавруша состроил такую страшную гримасу, что Киля даже взвизгнул — то ли от страха, то ли от восторга.

— И добро, если над ним нужно только поплакать, — продолжал Димон. — Стеша с этим справится, их в театральном кружке специально обучают лить слезы по заказу. А если это чудовище…

— Ну, хватит, — сказала Стеша. — Тебе обязательно нужно меня обидеть.