Илья Туричин - Братья

Когда он намекнул об этом доктору Доппелю, тот засмеялся.

– Это прекрасно, Гравес! А я что говорил? В Гертруде кипит немецкая кровь, она мечтает уехать в фатерлянд. Но мы, немцы, не абстрактные мечтатели. Мы - как наш фюрер, он, мечтая, действует. И Гертруда, как истинная немка, действует. Готовится к отъезду. В конце концов закроем глаза, она меняет свои. Меня не обманула ни разу. Все расчеты сходятся пфенниг в пфенниг. Отто - мастер считать.

Что ж, довод убедительный. Может, Доппель и прав.

Но почему каждый раз он, Гравес, настораживается, когда сталкивается с Гертрудой? Почему? Профессиональный психоз? Эдакая гипертрофированная подозрительность? А может, он просто злится, ревнует?

Смешно, черт возьми, - ревнующий штурмбанфюрер Гравес!

Она приятная женщина, воспитанна, умна, тактична. Знает свое место. Многим нравится. Ему стало больно, когда этот лощеный пруссак фон Ленц пригласил ее на загородную прогулку. Тогда, со злости, он сам настоял на ее согласии. А она - умница! - натянула фон Ленцу нос: взяла на прогулку своих сынков.

А в душе у нее траур. Его Гравеса, не проведешь! До сих пор она оплакивает мужа. А муж - офицер Красной Армии, Герой Советского Союза. Вот что настораживает. С одной стороны, она - немка, старается служить фатерлянду, с другой - скорбит о "погибшем" враге. Где же Гертруда истинна? В службе или в скорби? Тряхнуть бы разок ее темную душу, докопаться…

Штурмбанфюрер спустился вниз, на кухню.

Шанце - белый передник поверх белого халата, белый накрахмаленный колпак, который делал его длинную сутулую фигуру еще длиннее и сутулее, - что-то нарезал на выскобленном деревянном столе.

Две русских поварихи, тоже в белых халатах, передниках и колпаках, хлопотали у плиты.

Пахло жареным мясом, подгорелым луком, перцем… Гравесу захотелось чихнуть.

– Шанце!

Повар обернулся, увидел штурмбанфюрера, щелкнул каблуками.

– Я, господин штурмбанфюрер!

– Все в порядке?

– Минуточку, - Шанце, прихрамывая, прошел в свою каморку, вынес халат, оставив дверь открытой.

– Разрешите… - Он накинул халат на плечи Гравеса. - Инструкция. Святая святых.

"Хромой дьявол", - с удовольствием подумал Гравес. Он сам любил порядок, незыблемость его. На том рейх держится! И даже счел нужным извиниться за бесцеремонное вторжение на кухню.

– Извините, Шанце, служба. Все в порядке?

– А что у меня может быть не в порядке, господин штурмбанфюрер? - ворчливо ответил Шанце. - Мясо свежее, поросята еще тепленькие. Доставили немного зернистой икры. Но для вас найдется паюсная.

– Спасибо, Шанце. Я не о том. Посторонних на кухне не было?

– Есть, - озабоченно произнес повар.

– Вот как? - насторожился Гравес.

– Жизнь осложняют эти бездельники. Котла вымыть толком не могут! Представляю, сколько посуды перебьют! Вот, полюбуйтесь!

Он подвел Гравеса к двери в посудомойную. В тесноте сидели два солдата, окутанные паром, клубящимся над лоханью. Увидев штурмбанфюрера, они вскочили, прижали ладони к бедрам и отставили в стороны локти. При этом один сшиб тарелку со столика. Она разбилась звонко о цементный пол.

– Я же говорю, - сокрушенно клюнул носом Шанце.

Солдаты в мокрых клеенчатых фартуках, из-под которых торчали тяжелые сапоги, выглядели комично, Гравес с трудом сдержал смех.

– Нельзя ли вернуть девчонку-посудомойку? - сказал Шанце.

– Потерпите, господин фельдфебель. - Гравес назвал повара почтительно его военным чином, чтобы солдаты знали, с кем имеют дело. - Завтра вернется посудомойка, а сегодня - потерпите. Вольно. Работайте.

– Разве что сегодня, - пробурчал Шанце.

По пути к выходу Гравес заглянул в каморку. Койка застелена по-солдатски, уголок подушки смотрит в потолок. На столе - свежая клеенка. Чистота. Порядок.

Шанце сделал приглашающий жест.

– Кусочек мяса с пылу с жару? Выпить нечего. Очень фрау Копф строга, - с сожалением добавил повар. Сейчас у него лицо человека, сжевавшего кислый лимон.

Гравес улыбнулся.

– Спасибо, Шанце. Дела. Потерпите до завтра. А завтра, я надеюсь, и вы станете "обером". Обер-фельдфебель Шанце. Звучит!

– Хорошо бы, господин штурмбанфюрер, - улыбнулся Шанце.

"Ну и улыбка! Что твоя обезьяна! А фрау Копф и повара держит в черном теле!" - подумал Гравес, подымаясь по лестнице.

Настроение его улучшилось. Он заглянул в буфет. Так, для порядка. Буфетчик перетирал высокие пивные стаканы. Буфетчика Гравес давно обработал, он был его человеком. Именно он сообщил о финансовых операциях Гертруды. Интересно, что бы она с ним сделала, если бы узнала, что он ее продал?

– Ну, как есть дела? - спросил Гравес буфетчика по-русски.

– Зер гут, герр штурмбанфюрер, - буфетчик похлопал пухлой ладонью по ящикам с бутылками, стоящими один на другом. - Коньяк. Водка. Шампанское. Пиво. Много. Хватит. Рюмочку? - он протянул руку назад и безошибочно взял с бара нужную бутылку.

– Можно.

Буфетчик проворно налил в рюмку коньяк, подвинул ее к штурмбанфюреру.

Гравес взял рюмку обеими ладонями, задумчиво подержал ее, согревая содержимое, потом быстро опрокинул его в рот. Положил на стойку деньги.

– Спасибо.

– Вам спасибо, господин штурмбанфюрер.

Гравес прошел пустым коридором в вестибюль. И здесь было тихо. Гостиница словно вымерла. Прибывшие офицеры - на совещании. Старых постояльцев рассовали на время по казармам и в вагончики, которые все еще стояли у потрепанного, выгоревшего купола цирка "Шапито". Удобств, конечно, никаких. Кое-кто поворчал. Но приказ есть приказ.

А хитрая лиса доктор Доппель отозван в Берлин самим Розенбергом. Вычистил всю округу. И себя не обидел. Теперь, наверно, пошлют на юг, очищать новые закрома. На юге - победоносное наступление. Везет этим полуштатским администраторам! А ты тут убирай дерьмо! Нет, он не завидует. Он любит свое дело, власть над людьми. Любит плести тонкие сети. Начальство с ним считается. И он посылает с оказией домой не такие уж скудные посылки. И все же обидно! Первыми за армией в завоеванное пространство врываются доктора Доппели, снимают пенки. А потом уж - порядок и его стражи. А правильнее было бы наоборот.

Сверху послышались легкие уверенные шаги. Гравес обернулся. По лестнице спускалась фрау Копф. Он молча наблюдал за ней.

Лицо спокойное, но бледнее обычного. Впрочем, в вестибюле горит только дежурная лампочка. Все кажется тусклым и бледным, даже сверкающие по вечерам стеклянные висюльки люстр. Серое скромное платье, черные туфли на босу ногу. Она любит серое и черное, понимает, что эти цвета молодят ее… Едва подкрашены губы. Да-а, хороша!

– Здравствуйте, Гертруда!

– Здравствуйте, штурмбанфюрер, - она легко и, как показалось Гравесу, сердечно протянула руку. Он с удовольствием взял ее, склонился, тронул губами и чуть задержал в своей.

– Трудный день?

– И нелегкий вечер.

– А тут еще Пауль…

Ресницы едва приметно дрогнули.

– Не говорите… Беда с мальчишками. Чем старше… - Гертруда Иоганновна беспомощно развела руками.

Гравес смотрел на нее не мигая выпуклыми добрыми глазами и чуть прикусывал верхнюю губу, отчего тонкие усики его изгибались, словно живые гусеницы. О, он понимал фрау Гертруду и сочувствовал ей!

– Вам теперь придется все решать самостоятельно. Большой труд. Большая ответственность. Компаньон, надо полагать, выразил вам свои прощальные пожелания?

– Доктор Доппель? - уточнила Гертруда Иоганновна ровным голосом.

Гравес уловил в ее глазах растерянность.

– Разумеется. Ведь он уезжает сегодня.

Ого, уже не растерянность, а испуг. Не может скрыть. Гравес улыбнулся недоверчиво:

– Неужели он не поставил вас в известность, что срочно вызван в Берлин? Разве не за вами он послал Пауля?

Сегодня… Сегодня… Гертруда Иоганновна почувствовала, как начинают дрожать губы, слабеть ноги и в груди разверзается пустота, от которой мутит и не хватает воздуха.

Гравес все знает. Гравес притворяется. Он накинул ей на шею петлю и медленно с удовольствием затягивает. Нельзя поддаваться слабости.

Она втянула в себя воздух и резко, с хрипом, выдохнула, словно и верно шея была стянута петлей.

– Каждый раз, когда мне… напоминают об… об отъезде Пауля, я теряю равновесие… Я - мать, Гравес… Мать!… Дети не разлучались с самого рождения… Умом я понимаю, отъезд мальчику на пользу, а сердцем… Нет, Гравес, нет, сердце не может смириться с разлукой… Фюрер бы понял меня.

Она закрыла глаза, чтобы не видеть ненавистные живые усики-гусеницы, и ждала, что ответит Гравес.

А он молчал. Все прозвучало искренне. Даже фраза о фюрере.

Она получила передышку, но не захотела ею воспользоваться.

– Очевидно и доктор Доппель понимает меня, поэтому и отложил прощанье на последние минуты. - Гертруда Иоганновна посмотрела прямо в выпуклые глаза Гравеса. - А Пауль сбежал от него. По черному ходу. Перелез через крышу какого-то сарая, ободрал руки. - Вот так: говорить правду, ничего не скрывая. Правда обезоруживает. - И его можно понять. Он еще ребенок. Ему и хочется в Берлин, и страшно… Он там будет совершенно один!… - теперь можно не сдерживать слез. Она всхлипнула горько, достала из рукава платья носовой платок.