Иштван Фекете - Терновая крепость

«Ацел!»

Снова клюнуло, но он опоздал.

«Если я тут буду сидеть и мечтать, то никакой ухи не будет. Плотовщик, возьмись за ум!»

Ниже, у излучины, вдруг испуганно закричала цапля и послышались всплески воды. Дюла посмотрел туда и тотчас же отложил в сторону удочку и схватился за ружье. Над водой кружила большая птица. Внезапно она ринулась вниз, а когда снова взмыла в воздух, в когтях у нее была большая рыба.

Дюла спрятался за куст.

— Эх, если бы сюда полетела! — прошептал он. — Ведь это же коршун!

Птица медленно набирала высоту, постепенно удаляясь. Но вот она повернула, и Дюла решил, что она должна будет пролететь поблизости. И коршун уже действительно был над кустами ракитника.

— Ложись, Серка, ложись!

Коршун летел ровно, медленно. «Надо взять упреждение! Упреждение надо взять, — говорил себе Плотовщик. — Не волнуйся! Бери на метр… Нет, пожалуй, хватит и полметра».

Грянул выстрел. Его «сухой звук прокатился по камышам, а коршун, сложив крылья, рухнул на землю, в кусты».

«Карр… ка-арр!» — испуганно закаркала на дереве ворона, но приблизиться не рискнула.

А Дюла внимательно смотрел на ветку, которую задел падающий коршун. Она еще покачивалась.

«Хорошо! — подумал Плотовщик. — Хорошо!»

Он разрядил ружье, потом отыскал в кустах птицу, которая по-прежнему держала в когтях мертвой хваткой рыбу.

— Что там, Дюла? — спросил Кряж, прибежавший на выстрел.

— Коршуна подстрелил. Подожди, Кряж, я сейчас выберусь из этой чащи. Вот посмотри!

Это было восхитительное мгновение, и Кряж, верный своей дурной привычке, принялся облизывать уголки рта.

— И рыба у него в когтях! Ну, Плотовщик! — Кряж сделал широкий жест, как бы желая сказать, что это уже венец всего, что могло произойти здесь, в царстве камышей.

— Повесь ее, Бела, в тени, но так, чтобы и дядя Матула увидал. А потом ложись.

— Хорошо, я повешу ее, но не лягу. Я искупаюсь.

— Не валяй дурака! Это с больной-то рукой?

— А я и не хочу плавать. Только так, окунуться.

Кряж ушел с коршуном, а Дюла вернулся к своим удочкам; он еще поймал две-три рыбешки, а на пути домой сообщил молодым лысухам, что они могут больше не опасаться злого коршуна.

«Пи-ии… пии-ии…» — благодарно пропищали лысухи и поплыли к другому берегу, потому что у этого берега, немного ниже по течению, Кряж окунал больную руку в воду, смачивал голову и вообще занимался лечебными процедурами. Потом он оделся и подсел к Плотовщику.

— Ну как, лучше себя чувствуешь?

Лучше. Надо же было так провалиться!

— Тогда принеси доску, Кряж, почистим рыбу до возвращения дяди Матулы. Я буду чистить, а ты вытаскивай из них крючки — все равно с одной рукой на большее ты не способен.

Кряж приволок знаменитую стол-доску. Его, разумеется, сопровождал Серка, твердо усвоивший, что эта доска всегда связана с едой, поэтому он старался быть поближе к ней.

— Серка, наверное, ты в следующий раз вообще сядешь на доску, — укоризненно заметил Дюла. — Совсем уже потерял совесть. Конечно, если бы тут был твой хозяин, ты бы себе этого не позволил.

— Не обижай его, Плотовщик! Кто знает, сколько нам еще осталось с ним дружить..

Н— у конечно. — Плотовщик полагал, что на душе у него сразу сделается грустно, но этого не произошло.

Прошедшие недели стерли в его памяти все, что было ему неприятно в городе и в собственном доме. Стерли будничность, серость, запах газа, шум. Стерли докучливые расспросы мамы Пири и ненужные ответы. И если накрытый белой скатертью стол означал культуру, то ему хотелось сесть к такому столу, оказаться рядом с родителями, которые стали ему сейчас как-то ближе, чем тогда, когда он бывал с ними каждый день.

Все это трудно было выразить словами, поэтому он сказал лишь:

— А все же и Простак неплохая собака! Меня она всегда провожала до дверей.

Тут они оба задумались. А над доской тем временем появились мухи; Серка пытался ловить их, но ребята даже не прикрикнули на него.

Согретые теплом последних дней августа, они находились во власти ленивой истомы и только тогда пришли в себя, когда Серка, подпрыгнув, стремглав припустился по берегу.

— Дядя Герге привел лодку, — проговорил Кряж.

Матула привязал лодку и, взглянув на ребят, тотчас же понял, что у них есть какая-то новость.

— Не танцуй, Серка! Сейчас не масленица. Что это ты встал, Бела? Может, следовало бы еще чуток полежать?

Я вымылся в реке, дядя Герге. Подержал в воде и руку. Лучше я после обеда посплю, — сказал Кряж. — Спасибо вам за ваше лечение, дядя Герге.

— Вижу, рыбы достаточно, — перевел разговор на другую тему Матула. — Ну, тогда я сейчас разожгу костер, а вы потихоньку собирайтесь.

Матула ушел в сопровождении Серки. Дюла именно этого хотел: вот удивится-то старик! Надо немного подождать здесь.

— Ого! — проговорил Матула, которого Серка сразу же повел к висящей в тени большой птице. — Ого! — и улыбнулся. — Подстрелили, значит. А только рыбе-то ни к чему пропадать.

Он высвободил рыбу из когтей птицы и, когда вернулись ребята, улыбаясь, чистил ее.

— Надо бы сфотографировать птицу, — сказал он. — Такого коршуна и я еще не видывал. Сфотографировать, и чтобы Дюла с ружьем стоял рядом. Одно ясно: оперились вы здесь, в камышах. Приехали беспомощными птенчиками, а сейчас ишь какими парнями стали! Это верно..

Ребята ничего не ответили на похвалу, но выслушать ее им было очень приятно, тем более что Матула был совсем не щедр на похвалы. Но зато, если уж он похвалит что-нибудь, то можно быть уверенным, что за дело.

Но вот наступил обед.

Матула сохранил свою привычку делать все основательно, не спеша, хотя он и видел, что у обоих парней волчий аппетит, видел, как раздуваются у них ноздри и как они кружат вокруг кастрюли, словно мотыльки вокруг лампы. Мудрость Матулы подсказывала ему, что вкусовые ощущения порождаются не столько самой пищей, сколько голодом.

Он медленно разливал по тарелкам уху, вдыхал ее запах, повторял:

— Ну, кажись, я лицом в грязь не ударил…

— Не уха, а волшебство! — с полным ртом воскликнул Кряж и не произнес ни слова, пока не доел. А тогда сказал: — Можно еще чуточку, дядя Герге?

— Можно. Ухи хватит, — ответил Матула, польщенный этим скрытым комплиментом.

— А тебе не повредит, Кряж? — с сомнением в голосе спросил Плотовщик.

— Уха? — Старик посмотрел на Дюлу. — Уха?!

— Дорогой Плотовщичок, стрелять ты хорошо умеешь, а в этом ты не разбираешься. Всего полчаса назад я еле ноги таскал, а сейчас если схвачу тебя за шею, то тебе сразу конец — такая во мне сейчас сила!

— Это от перца, — предположил Матула.

— Ну, ты, Кряж, не хвастай, — ответил Плотовщик, — а то я зажму тебя под мышкой, как портфель или папку!

— Эх, молодая кровь играет! — улыбнулся Матула. — Ну, ребята, кто еще хочет ухи?

Но ребята были сыты, и только Серка попросил добавки, с вожделением глядя на хозяина и на половник в его руке.

— А тебя я не спрашивал. Ну да ладно, получишь. Чтобы не подумал, что нам жалко. А мы пока отдохнем чуток.

— Пошли, Плотовщик, этот великолепный обед можно переварить только лежа.

Матула ничего другого и не хотел.

Старик считал, что, наевшись досыта, молодежь менее склонна к печали, а если ребят к тому же клонит в сон, то им не до размышлений о завтрашнем дне.

— Да, чуть было не забыл: я ведь и письмо принес.

— От кого? — оживился Кряж.

— От Иштвана.

Кряж разочарованно откинулся на постели, и следует признаться, что наш славный археолог думал в этот момент не о маме… Плотовщик же достал из кошелки Матулы письмо.

— Читай вслух! — распорядился Кряж. — Люблю стиль дяди Иштвана.

Дорогие Кряж и Плотовщик! — читал Дюла. — По-видимому, в камышах нет календаря, поэтому вы ведете себя так, будто хотите прожить там до старости. Но в Будапеште календарь есть, и ваши многоуважаемые родители хотели бы увидеть вас там, да и в школе через десять дней занятия начнутся. Так что прощайтесь с Матулой, приезжайте к вашему второму отцу (прежде чем вы там окончательно свернете себе шею), дабы он, то есть я, смог бы отослать вас к вашим настоящим родителям. Завтра вечером, в шесть часов, телега будет на мосту. Заберите с собой и все ваши пожитки, а в субботу я посажу вас на поезд. Немного побудете у нас, чтобы тетушка Нанчи смогла отскрести с вас грязь и пришить пуговицы на ваши штаны. Ну как, вы рады?

Ваш любящий дядя Иштван.

Матула что-то мастерил перед хижиной, а в самой хижине царила тишина, рожденная глубокой задумчивостью. Конец!

Все, что виднелось из хижины, стало вдруг сразу каким-то далеким: лохматые кудри старых деревьев, шелестящее дыхание камышей..

Конец!

Время истекло. Оно принесло то, что могло принести, и унесло с собою, что могло.