Владислав Крапивин - Семь фунтов брамсельного ветра

Я не помнила Василия Григорьевича с бородкой, но какая разница!

Весь день у меня в памяти звучала мелодия “Прощайте, Скалистые горы”. Она помогала сохранять не очень-то веселое, но спокойное состояние духа. А еще помогала заглушить тревогу о Томчике, которая нет-нет да и давала себя знать.

“Завтра утром схожу к нему снова”, – решила я.

Утром Томчик появился сам – около десяти часов, когда я уже собралась из дома.

– Ну, наконец-то… бродяга. Где ты был эти дни?

Спокойным голосом и почему-то глядя в сторону, Томчик сообщил, что они с отцом на три дня ездили к какому-то дяде Сереже в Калинцево.

– А вчера я заходил, тебя не было. Соседка выглянула, сказала, что ты ушла.

– Я уходила всего на полчаса, на почту.

– Значит, так совпало… А потом я пошел к Нику, и мы до вечера были на озере, на пляже…

– Я с Ником поссорилась, – бухнула я сразу, чтобы не томиться.

– Знаю… – Томчик скинул кроссовки, забрался с ногами на диван-кровать, сел, обхватив колени. И смотрел то ли с укором, то ли просто с печалью.

Я заметила, что правый карман у него опять надорван, а рядом с давно засохшей царапиной еще одна —припухшая, с мазком йода. “Будто и правда стрелял в том сне!”

– Что, опять грохал из своего нагана, да?

– Нет. С чего ты взяла?

– Потому что у тебя вновь порвано и расцарапано. Я вижу, вон…

– Просто зацепился за сучок…

– Давай зашью карман.

– Не надо, тут же не сильно порвано. Вечером сам зашью…

Тогда я сказала в упор:

– Ты на меня сердишься из-за Ника, да?

Он сел прямо, вцепился в коленки побелевшими пальцами, глянул распахнутыми глазами.

– Женя, я ни капельки не сержусь. Я только очень-очень хочу… чтобы вы крепко помирились.

– Господи, а я разве не хочу?

Томчик сбросил с кровати ноги, откинулся, уперся сзади ладонями. Глянул снизу вверх, я стояла перед ним, длинная и глупая.

– Так иди и помирись!.. Хочешь, пойдем вместе?

– Я… хочу.

– Идем прямо сейчас!

– Ладно… Подожди. Надо собраться с духом…

– Зачем…

Я прочувствовала себя виноватой дошкольницей.

– Ну, Томчик… стыдно же. Сперва наорала на человека ни за что, а теперь…

Он смотрел очень серьезно. Даже брови свел, но не от строгости, а от внимательности.

– По-моему, если человек первый просит прощения, это не стыдно. Даже если виноват… Папа недавно мне тоже сказал: “Ты мня прости…”

– За что?!

– За то… что случилось прошлым летом. Я рассказывал. Про ружье…

– Томчик… это он, когда увидел, как ты палишь из нагана?

– Ничего он не видел. Все было по-другому…

– А как?

– Вчера… Мы переночевали в палатке, на берегу. Потом свернули ее и пошли на станцию. Я сунул руку в карман, я часто проверяю, на месте ли она… – Томчик извернулся, вытащил из левого кармана монетку с “Резольютом”. – Вот… А ее не было!.. Я так перепугался! Говорю: “Наверно, выронил у костра. Надо идти, искать…” Папа говорит: “Не выдумывай, на поезд опоздаем”. А я сказал, что все равно надо идти. Потому что я без нее не могу… Папа сказал: “Тогда иди один. Найдешь и возвращайся сам, на следующей электричке. Потому что ему надо было на работу… И наверно, он думал, что я один через лес не пойду…

– И ты пошел?

– Женя, а что было делать?

– И нашел монетку?

– Да, у самого кострища. Лежит и блестит, будто ждет… И тут подошел папа. Вернулся… Взял меня на руки и говорит: “Толька, ты меня прости…” Я сказал: “Да ладно, я бы вернулся сам, не маленький”. А он: “Я не за это, я за все… И за то, как в прошлом году, с ружьем…” Вот… На электричку мы опоздали, ну и пусть… Теперь мы никогда не будем ссориться… Я папе рассказал, что в фильме стрелял не по правде, а он только посмеялся. Мы оба смеялись…

Я понимала, как радостно сделалось Томчику там с отцом. И какой счастливый он вернулся. А здесь – эта глупая история со мной и Стаканчиком.

– Томчик, ладно! Идем!

Он заулыбался… и вдруг перестал. Звонко хлопнул себя ладонью по лбу:

– Ой! У меня, наверно, бабушкин склероз! Я забыл, что Ника не будет дома до трех часов! Он говорил вчера, что пойдет со своей мамой по каким-то делам!

– Не беда. Пойдем после трех.

– А ты не передумаешь?

—Клянусь!

Томчик заулыбался опять.

– Значит, можно не торопиться, да?

– Можно…

– Тогда я посмотрю корабли. – Томчик дурашливо свалился на бок, дотянулся до тяжеленной книги “Самые знаменитые парусные суда”, которую я недавно выложила на край дивана. Потянул к себе…

Я прислонилась к стеллажу и смотрела, как он, сопя от усилий, разворачивает громадный том. “Том – Томчик… Нет, речь не о том …”

“Прощайте, Скалистые горы…” – снова завелось в памяти.

Не следовало сейчас говорить об этом Томчику. Ему было так хорошо… Но я не могла удержать печаль в себе.

– Томчик, давай я подарю тебе эту книгу.

Он вскинул глаза – удивленные, недоверчивые… обрадованные. И… встревоженные!

– Женя, зачем?

– Так, на память.

– На… какую память?

– Потому что… видишь ли, я скоро уеду.

– Куда? – Томчик оставил книгу, быстро сел опять, упираясь сзади ладонями.

– В Петербург…

– Надолго? – шепотом спросил он, уже чувствуя ответ.

– Насовсем.

Томчик шевельнул губами:

– Зачем?

– Так получилось. Переезжаем…

Томчик заплакал. Сразу, бесшумно, крупными слезами. Не опуская лица, не отводя глаз.

– Ты что? – Я села перед ним на корточки. – Перестань… Господи, не маленький ведь уже… Томчик…

Он и правда был уже не маленький, не тот, что при первом знакомстве. Пожалуй, такой, как Лоська в прошлом году. А плакал, как малыш, безутешно и открыто.

– Перестань… а то я тоже…

Он перестал. Мотнул головой – полетели брызги, взметнулись и опали волосы. Он скинул лямки, вздернул красно-белую полосатую майку, вытер ее подолом щеки. Сказал, глядя непонятно куда:

– Почему так получается? Сначала все хорошо, и вдруг сразу все плохо…

– Томчик… ну, не так уж плохо. Не всё. Бывает же, что переезжают люди…

Он глянул сквозь сырые ресницы:

– А зачем… ты…

– Знаешь что? Пойдем погуляем. Я все по дороге объясню.

– Пойдем… А куда?

– В одно место… не очень веселое, но хорошее. Подходящее…

Мы пошли на пустырь к сухому дереву, где до той поры я бывала только с Лоськой. Я взяла с собой маленький стеклянный глобус, чтобы подновить на скамейке надпись.

Томчик не спрашивал, куда мы идем, просто слушал про “обстоятельства”, которые нас привели к мыслям об отъезде. Я ему многое рассказала.

Про историю с дискетой и папиными рассказами Томчик и так знал, но про Будимова – ничего. А тут я ему и про это выложила. И даже свой недавний сон. Правда, это не сразу, а уже там, у дерева. После того, как рассказала про Умку, поправила траву на холмике и огненной точкой пропущенных через глобус лучей прошлась заново по выжженным буквам Умкиного имени.

Мы сели рядышком на скамейке, и вот тогда-то я проведала Томчику, как видела его во сне.

– И после этого почему-то было страшно за тебя…

Томчик слушал и серьезно кивал (и после каждого кивка волосы взлетали и долго шевелились в воздухе). Он держал на ладони монетку с марсельной шхуной “Резольют”, разглядывал ее сквозь глобус. Потом так же сосредоточенно вывернул ногу и посмотрел на припухшую царапину – словно хотел выяснить: имеет ли она отношение к рассказанному сну? Видимо, решил, что не имеет.

– Знаешь, Женя, а я недавно видел другой сон, хороший. Будто мы с Чарли пробираемся сквозь лесные заросли и выходим на поляну с большущими, во-от такими мухоморами. Они красные, как на сказочной картинке, и сразу видно, что не опасные. Не мухоморы даже, а волшебные грибы. И под одним таким грибом стоит домик, похожий на скворечник. Чарли сунул к нему нос, и оттуда, из дверцы выбрался гномик. Ростом со спичку. Прыгнул мне на ладошку! Чарли замахал хвостом, хотел его лизнуть…

– А дальше?

– А дальше я проснулся…

Мы посидели, помолчали. И еще помолчали… И мне вдруг показалось, что молчание становится неловким. Сидим и не знаем, что сказать друг другу.

Что говорить, если все равно скоро расстанемся…

“Прощайте, Скалистые горы…”

– Томчик, знаешь что? Ты, пожалуй, иди пока. У тебя ведь, наверно, есть разные дела… А к трем часам приходи ко мне, пойдем к Ста… к Нику. И прихвати пакет или сумку для книги…

– А ты?

– А я посижу еще здесь. Не хочется никуда…

Томчик не обиделся и не спорил. Монетку убрал в карман. Глобус протянул мне. Встал передо мной – тоненький, прямой, большеглазый. Сосредоточенный (или уже отчужденный?)

– До свиданья, Женя. – Он сказал это так, будто прощается надолго. Сам не знает, на сколько.

– До свиданья, Томчик.

Он ушел по тропинке среди высокого иван-чая. Не оглядываясь. А я сидела с этой завязшей в душе песней о Скалистых горах.