Анна Кальма - Вернейские грачи

Белая голова придвигается вплотную:

— Ну-ну, а еще что помнишь?

— Еще помню кругом каких-то чужих людей. Принесли меня в нарядный дом к большой женщине. Я думала, это моя мама, и побежала к ней и свалила нечаянно какую-то штуку. Кажется, вазу. Ух, какой крик они тут подняли! Дама сказала: «Нет, Поль, девочка нам не годится. Брать ребенка, который перебьет все в доме…» И меня опять унесли, и я очень хотела есть. А потом за мной пришла Мать и накормила меня очень вкусным…

— И я тоже, наверное, погибла бы без Матери.

Еще голова подымается с подушки, прислушивается, говорит шепотом:

— А я хорошо помню, девочки, как забрали моего папу. Когда я увидела их черные мундиры, я так закричала — ужас! Наверное, чувствовала, что будет. У нас перерыли весь дом, даже мою кроватку вывернули. Она была вся голубая, кроватка, мне ее только что купили. Забрали папины книги. Папа все время молчал, ни слова не сказал. Один черный замахнулся на него, закричал: «Молчишь?! У нас ты будешь разговаривать, падаль!» Я заплакала, уцепилась за папу. А потом его увели.

— И ты никогда его больше не видела, Витамин?

— Никогда, — шепчет Витамин и вдруг горько всхлипывает.

И в разных углах спальни начинают всхлипывать и сморкаться невидимые девочки, и уже слышно, как кто-то, захлебываясь, плачет в подушку.

— Ну вот, Витамин, опять ты всех разбередила! — говорит укоризненный голос от окна. — Опять девочки не будут спать всю ночь.

Загорается карманный фонарик. Из темноты выступает упрямый подбородок, блестящие узкие глаза: у Клэр такой вид, будто она и не ложилась и не собиралась спать.

— И потом, девочки, это просто свинство, неблагодарность… Разве у нас нет нашей Матери?! И Тореадора, такого хорошего, доброго Тореадора?! Разве мы брошенные?

— Я не буду, честное слово, не буду плакать, Корсиканка, — торопливым шепотом уверяет Витамин. — Ну, конечно, у нас есть Мать, и Тореадор, и друзья, и дядя Жером. И все они нас любят и балуют. Но, знаешь, иногда все-таки вспоминается прошлое…

Клэр гасит фонарик и что-то бормочет.

— Что ты сказала, Клэр?

— Говорю, я тоже иногда вспоминаю…

В темноте раздается шорох. Несколько белых фигурок маячат на постелях. Перешептываются. Витамин тихо подзывает к себе Клэр.

— Ну чего тебе, неугомонная? — ворчит Клэр. — Холодно? Подоткнуть одеяло?

Витамин, не отвечая, притягивает ее ближе.

— Послушай, Клэр, вот девочки просят… Расскажи нам о твоем папе.

— Да, да, Клэр, расскажи, — раздаются приглушенные голоса. — Нам так хочется.

— Да ведь вы почти все о нем знаете. И читали, и Мать вам рассказывала, — нерешительно отговаривается Клэр.

Однако девочки чувствуют: она и сама не прочь повспоминать в этой темной теплой тишине.

— Ну хоть немного, хоть что-нибудь расскажи, — настаивают они. — Мать давно хотела рассказать нам, как он бежал из форта Роменвилль, да так и не собралась…

Клэр окружают такие призрачные в темноте белые рубашонки и тащат к подоконнику. Клэр усаживается в любимую позу — коленки к подбородку, скрещенные руки обнимают ноги. В чуть светлеющем квадрате окна неясно обозначается ее темный профиль.

— Так вы еще не слышали об его побеге из форта? — переспрашивает она. — О, это знаменитая история… Случилось это в сорок третьем году. Отец тогда командовал партизанским отрядом возле Бреваля.

— Постой, постой, Корсиканка, — останавливает ее Витамин. — Ты скажи сначала, какой он был, твой отец?

— Какой? — Клэр задумывается. — Ну… хороший был, сильный, смелый… Никого не боялся, всем говорил правду. И вот еще что, девочки. Он был, как бы это сказать… Ну… очень убежденный.

— Убежденный? Что это значит? — переспрашивает кто-то.

— Значит, он был убежден, что все, что он и его товарищи делают, правильно, и нужно народу, и справедливо. Убежден, что его работа, его борьба принесет Франции счастье, и свободу всем людям, и радостную жизнь. Вот мы здесь, в Гнезде, еще считаемся детьми, но мы уже понимаем, что…

— Да, да, я поняла, — оживленно перебивает Клэр та, что спрашивала.

— Клэр, а ты хорошо помнишь своего папу? — тихонько окликает Витамин. Она во что бы то ни стало хочет разговорить Клэр.

Трудно, ах, как трудно Клэр признаться девочкам, что она почти не помнит отца и все, что принимает за собственные воспоминания, только рассказы о нем других — товарищей, друзей, Матери… Но Клэр хочет быть честной до конца.

— Я помню, девочки, что он был высокий, как Тореадор. Он сажал меня на плечи и заставлял вместе с ним петь «Карманьолу» и очень надо мной потешался… А больше почти ничего не помню, — понуро говорит она, невольно чувствуя себя виноватой перед подругами.

Девочки слегка разочарованы.

— Ну, тогда расскажи хоть то, что говорила тебе Мать, — со вздохом говорит Витамин. — Так хочется знать о нем побольше.

Клэр молчит. Положив подбородок на скрещенные руки, она думает. Все говорят, что отец был героем, смельчаком, правдолюбцем… А ей мало этого. Она хочет, чтобы для нее этот герой был живой, теплый, очень свой. Чтобы в любую минуту жизни она могла приблизить его к себе, приникнуть к нему, разглядеть до малейшей морщинки, понять до конца, чем жил, о чем думал ее отец. И с девочками здесь, в Гнезде, ей тоже больше всего на свете хочется познакомить не отвлеченного героя — полковника ФТП Дамьена, а Гастона Дамьена — своего папу…

Отряд подрывников, которым командовал отец, скрывался в лесу, возле Бреваля. Все окрестные деревни помогали партизанам: носили им продукты, женщины в деревнях стирали партизанам белье. Однажды ночью в ноябре отряд получил задание пустить под откос поезд, который вез фашистам вооружение.

Отец и его бойцы долго и тщательно готовили это дело. И вот — успех! Поезд взорван, много фашистов полегло у насыпи. Но врагов было вчетверо больше, и партизанам пришлось спешно отходить.

Под ледяным дождем они вернулись к себе в лагерь. Было несколько раненых, все вымокли до нитки. От холода у них зуб на зуб не попадал.

— Разожги костер, пускай все немного обсушатся и погреются! — сказал отец одному из бойцов.

Ух, как все обрадовались! Стали стаскивать с себя мокрую одежду, столпились у огня, с наслаждением грелись. Отец тоже сел у костра, снял с себя куртку и принялся ставить на нее заплаты. Рваная была куртка — ужас! Ведь она служила ему с самого начала войны! Отец все умел делать сам: и мужскую и женскую работу. Он даже маму выучил строгать, пилить, чинить электричество, водить машину… «Все должны уметь делать все собственными руками!» — говорил он всегда.

Отец сидел латал свою куртку, как вдруг из лесу появился часовой. Впереди себя он вел невзрачного, щуплого человечка с корзинкой.

— Вот, полюбуйтесь на этого чудака, командир, — сказал часовой, — ходит по лесу в такой холод, ищет шампиньоны…

А человечек пожаловался отцу:

— Да вот ни одного не нашел, а хожу с самого утра.

Кое-кто из партизан посмеялся над чудаком: помилуйте, какие же шампиньоны в лесу?!

Отец приказал обыскать «грибника», но ничего подозрительного на нем не нашли. В конце концов решили, что у него «не все дома». Серьезных подозрений не было, все были убеждены, что кругом на десятки километров — друзья.

Ну, посмеялись, поострили над чудаком, а тот погрелся у огонька и снова ушел в чащу. Прошло часа полтора. Отец все еще зашивал рукав. И вдруг весь лес загремел, запылал… фашистская милиция! Со всех сторон партизан поливали огнем. Те, кто сидел у костра, были мгновенно скошены. Пуля скользнула по виску отца, и горячий ручей потек у него по лицу.

Один за другим падали товарищи.

— К реке! — закричал отец и бросился в чащу, где текла узкая быстрая речка. Возможно, туда фашисты еще не пробрались. Кровь заливала отцу глаза. Вот она, река! Он бросился в ледяную воду, но враги, видимо, шли по его следам. Пули, пули, пули… Они падали кругом, как крупные капли дождя, и от каждой на воде выскакивал пузырек. Отец то плыл под водой, то на секунду высовывал голову, чтобы вдохнуть воздух. Сил становилось все меньше, кровь продолжала заливать ему глаза. Но вот он уже близко от берега. Последние несколько метров он плыл под водой: пускай враги думают, что он убит. Прибился к берегу и осторожно высунул голову из воды. Никого. Одиночные выстрелы слышались еще на том берегу, но здесь было спокойно. Обессиленный, отец выбрался на берег и спрятался в кустах. Он лежал здесь, мокрый, весь заледеневший, до темноты. А вечером, в прилипшей к телу окровавленной одежде, прокрался в дом одного из друзей-крестьян.

Прятать у себя партизанского командира в те дни — это был настоящий подвиг! Крестьянин рисковал головой. И все-таки много дней он скрывал у себя отца, перевязывал его, лечил, кормил, ухаживал за ним, как за родным. Отец порывался уехать не долечившись: хотел как можно скорее связаться с товарищами, чтобы снова создать отряд и воевать с фашистами. Крестьянин не пускал его, пока совсем не поправится. Наконец рана зажила. Отец в деревне отрастил бороду, чтобы его не узнали. И вот, заросший, неузнаваемый, он приехал в Париж. В городе никого из друзей. Все адреса — пустые, все товарищи — в подполье. А по улицам то и дело попадаются объявления с описаниями примет Дамьена. За его голову обещана награда.