Чудные зерна: сибирские сказы - Галкин Владимир Степанович

— Как так, я ром настоящий аль нет? Как на одном месте жить буду?!

Цыган с цыганкою поговорили меж собой и повели сына на кладбище, что за старой церковью было. Сторож церковный рассказывал, будто они к двум могилкам его подвели, где бобыль и нищенка безвестная похоронены, и постояли там. Сначала цыган с цыганкой ушли, потом уж Ваня.

А на другой день парень мужикам согласие дал. То-то молодая цыганочка убивалась, сестра-то его, Таюшка. Кто видел, головой качал:

— Не по брату так — по любимому!

В общем, остался парень. Где бобылева избенка раньше была, мужики ладную избу построили, рядом кузницу. Стал Иван серпы да литовки ковать, обода к колесам чинить. Для всего села был хорош, только писарю не по нутру пришелся. А всё оттого, что писарь подачки любил. Бумагу изладить какую, начальству составить прошение али просто письмо написать — немалые деньги требовал. Кузнец-то вскорости это углядел да мужиков и надоумил:

— Меня наняли, так и возьмите в село грамотея, в Сибири их полно, сосланных. И детишков, и самих вас научит.

Мужики сразу за его слова, ухватились, батрака из ссыльных спросили, он и вправду грамотным оказался. Стал по воскресным дням ребятишек да мужиков учить буковкам. Шибко это писарю не по носу, затаил на кузнеца злобу. А Иван всё в кузне стучал молотом. Как-то присел передохнуть у порога, слышит, вороньё каркает. Глянул: две вороны чёрного котенка треплют. Тот и отбиться не может.

— Заклюют поганые, — вскрикнул Иван, замахал руками. Вороны разлетелись. А парень подбежал, ваял котёнка на руки. Тот дрожит, мяукает жалобно. Ну, Иван и унёс его в кузню. В углу дерюжку кинул: «Пущай живёт!» Так и остался котёнок. Вскоре из него ладная кошка выросла, мышей справно ловила. Да сама такая чернущая, словно из печки вылезла, а глаза жёлтым огнём горят. Как на кого в упор глянет, тот и оробеет, будто в душу ему черт посмотрел. Наши кошку-то ведьмой прозвали. Идёт, бывало, Иван из кузни, а следом кошка, будто собачонка, трусит и на всех зло поглядывает, словно хозяина обидеть хотят. Мужики, которые в кузню-то приходили, сказывали, что с кошкой Иван как с человеком по-цыгански разговаривает. А Иван за день молотом намахается, дома один с кошкой сидит, Таюшку вспоминает: когда, мол, ещё цыгане приедут и её привезут. Бывало, парни к нему придут, на гулянье позовут:

— Айда с нами, чего одному-то сидеть?

А как-то и выложили:

— Писарева дочка тебя привести просила, видать, приглянулся!

Иван долго отказывался, но потом согласился, кошку дома запер и отправился. А уж осень наступила, молодёжь в дождливую погоду по очереди у кого-нибудь собирались. В тот вечер у писаревой девки гулять выпало, и писарь с женой уплелись в гости. Парни кузнеца привели, с девчатами посидели, песни попели, потом игру затеяли, вроде горелок — кто кого перепляшет, тот того и целует. Парни ту игру шибко любили. Довольные ждут, когда гармонист заиграет, а девчата сидят, друг на дружку поглядывают. Хоть самим тоже нравилось, а всё же стеснялись первыми приглашать. Однако писарева дочка к Ивану подлетела, кабы кто не опередил, схватила за руку. Парень-то и не хотел, да нельзя отказывать, пустился в пляс. Хоть и беловолосый, а цыганской чести не уронил — отплясал лихо, но как до поцелуя дело, встал как вкопанный. Парни его подпихивают:

— Целуй, девка ждёт!

Он и скользнул губами по её щеке. Та фыркнула недовольно, лукаво глянула да сама к нему кинулась. Вдруг у печки дверка отпахнулась, из неё кошка чёрная, вся в огне. Кузнеца обежала и клубком огненным метнулась к ногам дочки писаревой. На той юбка вспыхнула. Иван, однако, не растерялся, зипунишко на девку накинул, забивать огонь стал. А кто-то кошку водой окатил. Глядят — это полено лежит обугленное, а где кузнец ране стоял, круг того места пол выжженный. Тут и гулянью конец. Ребята с девчатами расходиться стали, и кузнец ушёл. А как писарь из гостей вернулся, узнал, в чём дело, наговаривать на кузнеца принялся, мол, полено горящее — его кошка была. Не зря её ведьмой зовут. Ведьма и есть.

Не шибко ему поверили, но задумались. Кой-кто от Ивана подальше держаться стал. А дочка-то писаря, как ноги поджили, давай за ним в открытую бегать: где встретит, глазами так и сверлит. Как-то в переулке одного углядела, на шею кинулась, насилу оторвал от себя, да и говорит:

— Есть на сердце у меня цыганочка, больше никто и не нужен!

С той поры и девка на него обозлилась, подумала: «Может, не зря отец про кошку-ведьму сказывал, видать, она и есть цыганка». Решила изловить да в озеро бросить. «Может, конец придет ведьме-то?!»

Как-то укараулила, кошка у кузни на солнышке грелась, подошла и тихонько:

— Кыс, кыс, кысонька…

Схватить уж хотела, но кошка недоброе чуяла, когти выпустила, холёную ручку девкину цапнула и за угол шмыгнула. Девка руку окровавленную зажала, с криком пустилась по улице: ведьма-кошка, дескать, когтями рвала, насилу спаслась. Однако парни-то усмехнулись:

— Сама ведьма взаправдешная!

Прибегла девка домой, рёвом ревёт, тут мать и запричитала. А писарь ружьишко схватил, побег к кузнецу:

— Где, — кричит, — твоя ведьма, пристрелю сейчас, а не выдашь, тебя укокошу!

Тут народ-то сбежался на крик, мужики писарька окружили:

— Насчёт ведьмы не ведаем, может, и вправду какая за кошкой чертовинка имеется. Только кузнеца стрелять не позволим, а коли осмелишься…— Дальше не стали досказывать, круг его шеи только рукой покрутили.

Писарёк сгорбатился, под хохоток поплелся домой.

«Нет, — думает, — не так дело делается. Начальству донос написать надо бы. Пошто мужики чертям да ведьмам потатчики. Пущай разберутся приедут». И давай в уезд письма строчить.

А там не шибко читать любители — под сукно, и делу конец. Писарь-то подождёт-подождёт и дальше царапает, так до губернатора дописался. А тот письма и не видал вовсе, секретарчишко сначала глядел — стоит ли их превосходительству докучать? А как про кошку-ведьму узреет в доносе-то, усмехнется: «Помешанный, видать, нацарапал».

Да в корзинку и бросит.

А писарь уж остановиться не может, дописался, что кошка чёрная повсюду мерещится. Как-то вечером лежал на кровати и видит — из подполья, через дырку, куда кот его лазил по надобности, чёрная кошка вылезла, глаза сверкают. Повернулась круг себя и… встала веред ним цыганка молодая, та самая кузнецова сестра. Напустилась на писаря:

— Ах ты, крючкотвор, душа бумажная, пошто мово Ваню порочишь доносами? Гляди, худо будет. А чтоб не забыл ты слова мои, получи-ка отметину!

Подошла да со всего маху писарька шлёпнула по щеке. Вскрикнул он, глядит — ночь-то прошла. По сторонам посмотрел — нет никого, а щека-то горит. Подошёл к зеркалу, ахнул — на щеке пять царапин, будто кошка когтями оставила. Взвыл писарёк, на улицу выскочил. Бабам у колодца про кошку-ведьму, про цыганку сказал, а те ему:

— Про каку таку кошку бормочешь, поди, Васька твой рыжий на спящего прыгнул. Он, жирный, сколь наших цыплят потаскал! Коли поймаем — вот кому худо-то будет!

Писарёк и заткнулся — сказать супротив нечего. Ушёл, а мыслишка свербит: «Как бы кузнецу сысподтиху нагадить!»

А Ваня всё цыганочку вспоминает: «Скорей бы, — думает, — приехали, хоть разок глянуть на Таюшку!»

Старый-то цыган с цыганкою ему тогда рассказали, что не родной он, а русской нищенки сын, молоком цыганки вскормленный и цыганом ремеслу обученный. А где рождён человек, там жить и умереть должен, а цыганке за него нельзя! Что за цыганята будут русоволосые? Ваня и остался. Пообвык вскоре на одном месте жить, от людей заботу почувствовал, к своему труду уважение, и как-то подумал: «Чего старики по свету мотаются, в дому-то куда лучше!»

А вскоре общиной решено было церковь новую строить: не пожалели денег на храм, и купчишки нашенски раскошелились, а мастера свои были: что каменщики, что плотники, и для кузнеца дело нашлось — хотели крест на маковку заказывать в городе, а как на окна Иван решётки узорчаты выковал, батюшка ахнул: