Николай Сладков - Под шапкой-невидимкой

Ну да, нацелился: на дне извивался червяк. Щурёнок стрельнул в него, вцепился и затряс червя, как собака крысу. Потом с трудом проглотил. Живот у него раздулся. И он беспомощно опустился раздутым животом на песок.

Рыбий кормовой столик действовал не хуже птичьего. Дождался бы я и новых гостей, да невозможно замёрз. Так замёрз, что вокруг меня заплясала рябь. Очень жалею: мало ли кто ещё мог в гости прийти! Озеро не малое — что в ширину, что в глубину. Много в нём разных жильцов.

Я лежу на воде, держусь рукой за тростинку. Подо мной песчаная полянка подводная. На краю её, у самых тростников, лежит на боку утонувшее ведро. Из ведра выполз рак, стал водить усами, стал водить глазами и щупать песок клешнями. А из-под хвоста рачьего поползли крохотные — с муравья! — рачата. Они тоже деловито шевелили усами, щупали песок клешнями и выпячивали глаза. И так это было смешно, что я фыркнул в трубку. Что тут случилось! Рачата наперегонки кинулись под широкий материнский хвост, как перепуганные цыплята под растопыренные крылья клухи. Рачиха-наседка, собрав под собой всё своё драгоценное семейство, ловко юркнула под ржавое ведро. И больше из него не показалась.

— Насиделись мы с тобой, Лесовичок, под ШАПКОЮ- НЕВИДИМКОЙ, насмотрелись в лесу всякой всячины.

— Уж насмотрелись так насмотрелись!

— И под водой побывали даже.

— Ну, в воду-то ты меня заманил. Сам бы я туда ни ногой. Что мне, лесовику, под водой-то делать?

— Не век же тебе всё в лесу да в лесу! И горы посмотреть надо бы, и пустыни. Да и леса на земле разные. Слыхал про леса розовые?

— Рассказывай...

— И расскажу! Сидел я под ШАПКОЙ в горах, пустынях и в лесах необыкновенных. На всякое насмотрелся...

Для нас северян, привычны леса зелёные. Тёмно-зелёные — хвойные и светло-зелёные — лиственные. А этот южный лес был розово-серебристый, ни на что привычное не похожий.

Седые раскидистые деревья кажутся заиндевелыми, покрытыми пушистым инеем. Под ними — нежно-розовые кусты. Они похожи на копны розоватого пуха. Кажется, дунь — и всё улетит!

А какая опушка у этого леса! Понизу розовая полоса, над ней полоса седая. И над всем этим розово-сизым яркое синее небо.

Седые деревья — это деревья джиды. Или, как их ещё называют, деревья серебристого лоха. Они похожи на нашу плакучую иву: ветви обвисли густыми прядями, листья длинные, узкие, серебристые.

На ветках жёлтенькие цветочки. Их очень много, но они крошечные, почти незаметные. Зато запах их слышен издали. Запах у них особый: если хоть раз вдохнул, никогда уже не забудешь. Вспомнишь серебряный лес — и сразу ощутишь этот запах.

Кусты, похожие на копны розоватого пуха, — это кусты тамариска. Розовые с ног и до головы: от стволиков до кончиков веток. Сравнивайте с чем хотите: с розовым инеем, с розовым пухом, с розовой пеной из розовых пузырьков. Пчёлы гудят в нагретых ветвях, варят розовое варенье.

У невиданного леса и название неслыханное — тугай. Не бор, не тайга, не дубрава, не роща, а таинственное — тугай.

Тугай пропитался красками юга. Яркие бабочки, яркие птицы и травы. На солнечные тропинки из тенистых зарослей по утрам выходят фазаны. Перо их багрово вспыхивает и переливается. Это живые жар-птицы! Когда они взлетают, кажется, вспыхивает фейерверк!

На серых сухих сучках любят сидеть щурки. Птички совершенно тропического облика и окраски. Лазоревые грудки, жёлтые горлышки, золотистые спинки. И красные — как рубины! — глаза. Когда они проносятся над кустами розовых тамарисков, в глазах рябит.

Голубые сизоворонки кричат резкими трескучими голосами. Овсянки, похожие на канареек, поют старательно, задирая клювики в небо. Порхают удоды, похожие на пёстрых огромных бабочек. И воробьи тут не обыкновенные, а испанские: очень яркие, очень пёстрые, страшно горластые.

Вечера в тугаях тихие, насторожённые. Вдруг отчаянно закричит фазан и захлопает быстрыми крыльями. Значит, лиса или дикий кот спугнули его с земли.

Услышишь сердитый звериный рёв. Рёв никого не пугает: ревёт косуля. У этого безобиднейшего существа почему-то очень страшный голос.

Шелест тростников, дробный топот: на поляну выбежали кабаны.

Звонко и сильно свистит соловей.

Жёлтая луна показалась за корявыми, изогнутыми стволами. Ночь. Пахнет цветущей джидой. Незабываемый запах. Незабываемый уголок нашей земли.

Пробились сквозь тугай белые, запудренные пылью дорожки. Все они тенями разрисованы и следами расписаны. Тут вот удод-кривоножка насеменил, длинным носом дырок наковырял. Там фазан пробежал — настрочил свой куриный след. Вот чёткие сердечки от копыт пугливой косули. Зайчик-толайчик наставил восклицательных знаков. А вот он и сам навстречу катит.

Меня увидел, рванулся назад, а пыль с него — столбом! По дороге помчался, а со спины пыль — волной. От лап до ушей в пыли — ну и неряха!

Каждое утро встречал я таких пыльных зайцев. Встречу и удивляюсь: где это он так извозился? Хоть на сучок его вешай и палкой пыль выколачивай.

Оказалось, что зайцы — прямо как курицы! — «порхаются» в пыли. Как-то иду и вижу: заяц в пыли валяется и ногами длинными дрыгает. На одном боку поёрзал, на второй перевалился. На втором поёрзал — спиной о дорогу чесаться стал. Накатался, наёрзался, надрыгался — да как встряхнётся. Пыль клубами пошла, будто гриб-пыхтун лопнул! По дороге помчал — словно смерчик пыльевой завихрился.

Каждое утро из сырых тугаев выходят на сухие дорожки зайцы. Ложатся мокрыми животами на тёплую пыль. А шкурка линяет, начинает чесаться. Вот заяц и дрыгается. И до того выкатается в пыли, что даже лисицы, глядя на него, плюются...

Журчал в кустах ручеёк. Жила в ручье лягушка. А в кустах — соловей.

Только солнце садилось на лес — лягушка и соловей начинали петь. Лягушка урчала и квакала, а соловей щёлкал и свистел.

Конечно, соловей не лягушка. Ему, наверное, было противно слышать её, поэтому он свистел и щёлкал всё громче и громче.

Но и лягушка не соловей: она, наверное, боялась, что её из-за свиста не слышно, и тоже всё громче квакала и урчала.

До того раззадорятся — гул и стон!

Соловей раскат за раскатом — только листики вздрагивают.

Лягушка надрывается — даже рябь по воде.

А ты стоишь и слушаешь, хоть и грызут тебя комары.

Все на лягушку сердились: не даёт соловья толком послушать! И в ладоши хлопали, и камни в ручей бросали. А ей хоть бы что.

Но вдруг она сама замолчала. Наверное, её уж сожрал. Толстенный пятнистый уж жил в этом ручье.

Все очень обрадовались: вот теперь-то мы послушаем голосистого соловья!

Вечер за вечером опускается на тугай, и тишь и покой, а соловей всё никак не распоётся. Посвистит, пощёлкает — и умолкнет. И всё как-то вполсилы, лениво и нехотя. И как-то небрежно, с помарками, кое-как. Ни листик от свиста не дрогнет, ни сердце.

Наверное, спорить ему стало не с кем — он и размяк. Худо стал петь: дрябло, сонно и вяло. Хоть лягушку в ручей подбрасывай!

В гнезде у фазанки появились фазанята. Было десять яиц, стало десять цыплят. Пушистых, как одуванчики. И у каждого одуванчика клювик и ножки. Клювиками одуванчики начали что-то клевать, а на ножках бегать.

Скоро отросли у фазанят крылышки, начали они порхать и стали «поршками». По вечерам они вспархивали вслед за фазанкой на дерево — повыше от лисьих зубов. Так и сидели всю ночь на сучке рядком — как бусы с хвостиками. Я каждый вечер подтаивался к этим живым бусам, чтобы только посмотреть на них.

Но однажды вижу: фазанята уселись рядком на сучке, а фазанка ещё внизу. Волнуется, квохчет — зовёт фазанят вниз.

— Внизу же лисы! — испугался я.

Но фазанята послушно спорхнули вниз. Фазанка сразу увела их в колючие кусты.

И только они там притихли, как заметались по небу жёлтые зарницы, загремел гром и тяжёлые капли-картечины ударили по листьям.

Вот бы досталось фазанятам, если бы фазанка вовремя не увела их в кусты! А в кустах им сейчас тепло и сухо. Да и лисы не страшны — они тоже от ливня попрятались.

Фазанка с поршками сухие, а я прибежал домой мокрый. Но зато теперь уж знал: если с вечера фазаны на сучке бусами — сухая и тихая будет ночь. А если в кустах — быть дождю и ветру!

Пустыня — это жёлтое и голубое.