Андрей Ранчин - Путеводитель по поэзии А.А. Фета

И во втором стихотворении цикла — «Знаю я, что ты, малютка…» — преобладают радостные чувства, питаемые и любовью лирического героя к героине, лунной ночью выходящей из дому, и ночной зимней природой с ее пышными украшениями («Бриллианты в свете лунном, / Бриллианты в небесах, / Бриллианты на деревьях, / Бриллианты на снегах»), Дневному, золотому блеску снега из первого текста цикла соответствует серебристое ночное свечение во втором стихотворении.

В третьем стихотворении — «Вот утро севера — сонливое, скупое…» мотив зимней тоски, скуки, неказистая, неяркая цветовая гамма зимнего утра сплетены с мотивом любви к быстрой езде по зимней дороге «кибитки удалой», с отрадным звуком колокольчика, трепещущим в тишине.

В четвертом тексте «Снегов» — «Ветер злой, ветр крутой в поле…» вой зимнего ветра зловещ, хотя и «про живых ветер весть пронес / С позвоночками». Звон колокольчика, донесенный ветром, — весть о не замерзших путниках, добирающихся к теплому приюту, но этот же ветер «под дубовым крестом, свистит, / Раздувается», словно предвещая чью-то смерть. Зима — царство смерти, в котором «не пугается» лишь «серый заяц степной».

В следующем стихотворении — «Печальная береза…» — мотивы зимней красоты и смерти контрастно объединены, но не примирены. Зимняя береза печальная, и ее снежный наряд — траурный, но сравниваются безжизненные ветви с полными искрометной жизни гроздьями винограда, а птицы, ассоциирующиеся с движением, с весной, — создания, способные разрушить красу ветвей, запорошенных снегом.

Эти тексты предшествуют в цикле стихотворению «Кот поет, глаза прищуря…». Следует за ним стихотворение «Чудная картина…», в котором подхвачен мотив бега кибитки удалой, но скучное однообразие зимнего пейзажа сменяет красота зимнего простора, красота уже не великолепная, не броская; игра, переливы ярких красок сменила ровная безграничная белизна, вместо искрящегося на солнце снега — ровное, смиренное сияние лунной равнины.

В стихотворении «Ночь светла, мороз сияет…» подхвачены мотивы света, блеска, езды в санях. Но теперь это не бег чужих саней, как в «Вот утро севера — сонливое, скупое…» и в «Чудной картине…», а желанная прогулка лирического героя с возлюбленной — вариация темы, открытой князем П. А. Вяземским в элегии «Первый снег» (из нее взят эпиграф к первой главе «Евгения Онегина» — «И жить торопится, и чувствовать спешит») и продолженной А. С. Пушкиным в «Зимнем утре» и в «Осени»).

В стихотворении «На двойном стекле узоры…» контраст мрачной и печальной ночи и наступающего отрадного, преображающего дня из пушкинского «Зимнего утра» зеркально перевернут: суетливому дню противопоставлена тишина лунной ночи, спокойное уединение героя и героини в тепле дома. Образ теплого дома напоминает о домашнем уюте из стихотворения «Кот поет, глаза прищуря…»

В следующем тексте — «Скрип шагов вдоль улиц белых…» — представлено мертвенное оцепенение зимы, царство мороза, невыносимое даже для ветра, веяние которого ассоциируется не со стужей, а с движением жизни: «Ветер спит, и всё немеет, / Только бы уснуть; / Ясный воздух сам робеет / На мороз дохнуть». В противоположность стихотворению «Кот поет, глаза прищуря» художественный мир стихотворения — это стылое безжизненное пространство за пределами стен дома («На стенах оледенелых / Блещут хрустали»), ледяная красота которого — вне- и бесчеловечна.

В стихотворении «Еще вчера, на солнце млея…» украшения, наряд зимней природы увидены как фальшивые, обманные и тусклые: «Земля и небо — всё одето / Каким-то тусклым серебром».

Печаль и тоска — чувства, рождаемые картинами зимы в стихотворении «Какая грусть! Конец аллеи…». Безотрадной унылой зиме противопоставлены метафорическое царство весны, край обновления души.

В последних двух стихотворениях цикла «Снега» (как он представлен в плане 1892 г.) вместо уныния и печали — радость любовного свидания, знаком, вестником которого оказывается «на стекле узор стекала» («У окна»), и праздник детских зимних игр, долгожданное наступление зимы, которое предчувствовала кошка, олицетворяющая, как и поющий кот, домашний уют: «Знать, вчера недаром кошка / Умывала нос» («Мама! глянь-ка из окошка…»). Выход из дома в мир зимней природы в этом произведении представлен как освобождение и радость:

В стихотворении «Кот поет, глаза прищуря…» контрастно сочетаются мотивы зимней непогоды, бури и покоя и уюта [2].

Стихотворение «Кот поет, глаза прищуря…» состоит из трех частей, соответствующих элементам строфической структуры: трем строфам — четверостишиям с перекрестной рифмовкой АБАБ: прищуря (А) — ковре (БХ — буря (А) — дворе (Б); в нечетных строках — женская рифма (ударение приходится на предпоследний от конца стиха слог: прищуря — буря), в четных — мужская (ударение падает на последний от конца слог: ковре — дворе).

Первая строфа — сценка, картинка в комнате дома, очевидно, в детской и описание мира вне дома, природы[3]. Симметрия четко выдерживается и здесь. Первые два стиха посвящены дому, комнате:

Этот композиционный элемент текста также разделяется на две части: на первую строку, говорящую о коте, и на вторую строку, упоминающую о мальчике. Обе строки — предложения с похожей основой синтаксической структуры: подлежащее (выраженное именем существительным муж. рода в именительном падеже) + сказуемое (выраженное глаголом в форме настоящего времени ед. ч. 3-го л.).

Третья и четвертая строки — описание бури за пределами дома:

Однако этот фрагмент стихотворения уже не разделяется надвое так же, как первая и вторая строки: если в первой и второй строках сказано о двух разных существах изображаемого поэтом мира (о коте и о мальчике), то в третьей и четвертой строках говорится об одном и том же явлении — о буре; только в третьем стихе она обозначена именно словом буря, а в четвертом — его синонимом[4] ветер. Таким образом, третья и четвертая строки содержат смысловой (семантический) повтор. Цель этого повтора — выразительная: усилить представление о разгулявшейся стихии.

Синтаксически третья и четвертая строки похожи, но их похожесть — «обратная». Третья открывается обстоятельством места (выраженным существительным муж. рода ед. ч. в предложном падеже) «на дворе», за которым следуют сказуемое (выраженное глаголом в форме наст, времени ед. ч. 3-го лица) играет и подлежащее (выраженное существительным женского рода в именит, падеже). Четвертая же строка, наоборот, открывается подлежащим (выраженным существительным мужского рода в именительном падеже) ветер, за которым стоит сказуемое (выраженное глаголом в форме наст, времени ед. ч. 3-го лица) свищет, а закрывает строку тот же оборот «на дворе», которым начинался предыдущий стих. Посредством такого «обратного» построения двух соседних стихов, своеобразного их «завихрения», вероятно, передается кружение ветра-метели. Но одновременно зеркальная синтаксическая симметрия этих строк, может быть, ассоциируется с замкнутым пространством комнаты, границы которой не может нарушить разыгравшийся ветер.

Дом в стихотворении — это, почти несомненно, помещичья усадьба с окружающим ее двором[5]; менее вероятно, что это городская усадьба, окруженная забором с воротами. (Такая деталь, как ковер, исключает возможность понимания дома как крестьянской избы — в крестьянских домах ковров не было.)

Центральная часть стихотворения — приказание, обращенное к мальчику и, по-видимому, принадлежащее его матери или, скорее, — если принять во внимание строгость и повелительность тона, — отцу[6]. Кто произносит эти слова, неизвестно: читатель слышит их, но «не видит» говорящего. Такой прием «умолчания», может быть, мотивирован дремотным восприятием мальчика и/или кота (ведь дальше говорится о его взгляде: «А кот глазами / Поводил»), Строфа состоит из четырех обращений-приказаний, три из которых выражены глаголами в повелительном наклонении. Эти категоричные обращения нарушают мирную дремоту в комнате.

Третья, последняя строфа соотнесена с первой по принципу неполной зеркальной симметрии: в первой строке говорится о вставшем с ковра мальчике и назван кот, но о его продолжающемся пении упоминается только в следующем стихе: вторжение повелительного голоса нарушило сонный покой в детской: