Елизавета Салиас-де-Турнемир - Семейство Шалонскихъ (изъ семейной хроники)

— Это совсѣмъ не то. То люди святые, куда намъ до святыхъ. Дай намъ Богъ воспитать людей честныхъ, образованныхъ, вѣрныхъ слуг царю и отечеству.

— Одно другому не мѣшаетъ. Одного сына въ воины христолюбивые, а другаго въ священники благочестивые.

— Да что жъ ты самъ въ попы-то не шелъ? сказала матушка съ ироніей.

— Зачѣмъ служилъ и дослужился до бригадира? Зачѣмъ женился?

— Зачѣмъ? Служилъ я моему законному царю и моему отечеству — тогда призванія не имѣлъ идти по духовной части… въ монахи… Обычай не дозволяетъ идти въ священники.

— Призванія не было — а отъ чего же у сына твоего призваніе будетъ? И у сына не будетъ!

— Очень жаль, особенно жаль, если ты будешь внушать ему съ дѣтства такія мысли. Ты бы ужъ ему Вольтера почитала.

— Я сама читаю только трагедіи Вольтера, сказала матушка. всегда обижавшаяся, когда говорили объ Вольтерѣ безъ восхищенія, но вмѣстѣ съ тѣмъ опасавшаяся прослыть вольнодумкой. — а трагедіи его безподобны. Въ семинаристы же сына пихать не буду, воля твоя! По твоему дѣвочекъ одѣть въ темныя платья, лифъ по горло, не учить языкамъ. не вывозить никуда и прямо въ монастырь отдать по 20-му году. Нѣтъ, воля твоя, этого не будетъ, пока я жива. Дѣти твои — также и мои дѣти, Я не согласна.

И мать моя положила свою фуфайку на столъ (а я скорѣй туда же бросила свой чулокъ) и вышла изъ комнаты, вспыхнувъ лицомъ. Батюшка посмотрѣлъ на нее очень какъ-то невесело и молча принялся читать книгу.

Матушка не безъ намѣренія упомянула о платьяхъ по горло. Батюшкѣ было непріятно, когда она одѣвала насъ по модѣ, съ открытымъ воротомъ и короткими рукавами. Онъ считалъ грѣхомъ одѣваться нарядно, ѣздить въ театръ, а пуще всего носить платья, открывая шею, плечи и руки. а матушка, напротивъ, любила одѣваться по модѣ, танцовала замѣчательно прелестно, по тогдашнему выдѣлывая мудреныя па и антреша, любила театръ и не упускала случая потанцовать и взять ложу. Она была еще очень красива; красотѣ ея удивлялись всѣ, и она невинно гордилась этимъ. Отецъ терпѣлъ, покорялся, любя матушку очень нѣжно, — но не оправдывалъ ея склонности къ свѣтскимъ удовольствіямъ. Онъ называлъ это суетою, это означало: тѣшить дьявола.

— Дьявола, говорила матушка, — а гдѣ ты видалъ дьявола? я его нигдѣ, никогда не видала.

— А кто же нашептываетъ суету всякую, какъ не дьяволъ? Его тѣшутъ, когда бросають деньги зря, и вмѣсто того, чтобы въ церкви подавать, нищую братію одѣлять, — рядятся, да ѣздять по баламъ да театрамъ.

— Не говори пустаго, вступалась матушка, — мы съ тобою живемъ и такъ не по-людски, гостей не принимаемъ, не тратимъ на наряды и театры. Когда, когда, развѣ изрѣдка придется повеселиться… а про нищихъ и про церкви я ничего не говорю — ты не мало роздалъ. Вишь, какую церковь выстроилъ, что денегъ извелъ.

Постройка церкви весьма роскошная не нравилась матери, но она не вступала въ открытую борьбу, хотя боялась, что батюшка тратитъ на все слишкомъ много, не по состоянію. Отецъ достроилъ церковь и освятилъ ее уже послѣ пожара Москвы, и приказывалъ себя похоронить въ ней, что однако мы не могли исполнить, ибо вышло запрещеніе хоронить въ церквахъ.

Радости и развлеченья нашей однообразной и тихой жизни ограничивались поѣздками къ бабушкѣ всякую осень къ ея имянинамъ. Ее звали Любовь Петровна, и къ 17 сентября съѣзжались къ ней всѣ ея родные, дочери съ мужьями и дѣтьми, племянницы и племянники тоже съ дѣтьми. Бабушка въ молодости славилась красотою, часть которой передала и матушкѣ. Она осталась вдовою еще въ молодыхъ лѣтахъ и была уважаема всѣми за кротость нрава, ясность характера в чрезмѣрную доброту. Она слыла за самую почтенную и во всѣхъ отношеніяхъ пріятную и привѣтливую старушку. Мать наша считалась ея любимою дочерью, а я любимою внучкою; я была названа въ ея честь: Любовью, и наши имянины, конечно, праздновались вмѣстѣ. Я знала, отправляясь въ Щеглово (такъ называлось имѣніе бабушки), что меня ждутъ тамъ и угощенія, и подарки, и поцѣлуи, и ласки, и чай съ топлеными сливками, покрытыми золочеными пѣнками, и ухаживанье всѣхъ горничныхъ, и поклоны всей дворни. Лишь только кончился августъ мѣсяцъ, какъ у насъ въ Воздвиженскомъ начинались сборы. Какіе это были веселые сборы! Сколько бѣготни, хохоту и болтовни. Домъ оживалъ. Горничныя бѣгали, бѣгали слуги и дворовые, и всѣ укладывали и свой, и барскій скарбъ. Даже прачки, и тѣ мечтали, и гадали о томъ, которую изъ нихъ возьмутъ къ „старой барынѣ", такъ всѣ онѣ звали бабушку. Всѣ знали, что бабушка никого не отпуститъ изъ Щеглова безъ добраго слова, привольныхъ угощеній, а иногда и подарка. а сборы были не малые. Ѣздили мы къ бабушкѣ на „своихъ" (т. е. на своихъ лошадяхъ) съ цѣлымъ обозомъ и, такъ сказать, караваномъ. Отъ насъ до Щеглова считалось 200 слишкомъ верстъ и не по большой столбовой дорогѣ; а частію проселкомъ. Тогда на почтовыхъ ѣзжали чиновные люди да вельможи знатнѣйшіе, а дворянство, даже весьма богатое и старинныхъ родовъ, ѣзжало на своихъ лошадяхъ; когда же предстояла ѣзда спѣшная, по неотлагательному дѣлу, болѣзни или иной бѣдѣ, то нанимали извощиковъ и ѣздили на сдачу. Батюшка всегда ѣзжалъ на своихъ, любилъ лошадей и имѣлъ свой собственный конный заводъ.

Путешествіе наше всегда совершалось слѣдующимъ образомъ и порядкомъ. Впереди всѣхъ, въ коляскѣ четверней, ѣхалъ батюшка со мною и старшимъ братомъ; за коляской ѣхала тяжелая четверомѣстная карета, зааряженная шестерикомъ съ форейторомъ, гдѣ сидѣла матушка, няня Марья Семеновна, братъ Николаша и сестры, Милочка и Надя. За каретой ѣхали бричка тройкой съ горничными, зa бричкой кибитка съ прачками, тоже тройкой. Рядомъ съ кучеромъ сидѣли: на коляскѣ батюшки — его камердинеръ; на козлахъ кареты — высочайшаго роста лакей Андрей; на козлахъ брички — Ѳедоръ, башмачникъ, который шилъ башмаки и сапоги на всѣхъ насъ и на всю нашу прислугу. Въ кибиткѣ возсѣдалъ очень важно поваръ Евграфъ, чрезвычайно искусный въ своемъ дѣлѣ и крайне непріятнаго нрава. Выѣзжали мы въ 5 часовъ утра. Батюшка требовалъ пунктуальной аккуратности, и матушка ему покорялась. Въ 5 часовъ ровно влѣзала она въ карету, и поѣздъ нашъ двигался крупною рысью, по слову батюшки: съ Богомъ! Колокольчики заливались, и кучера весело покрикивали особеннымъ покрикомъ; „Эй вы! Голубчики! вали!" или: „Соколики, выноси!" Въ 10 часовъ утра останавливались всегда въ заранѣе назначенной деревнѣ, всегда почти у знакомаго мужика. Въ избу выносили погребцы, ковры; сперва пили чай, потомъ часа въ два обѣдали, потомъ собирались опять и выѣзжали въ 4 часа, ѣхали до 8 и ночевали. Въ избу приносили огромныя охабки сѣна, стлали его на полъ, накрывали коврами и бѣльемъ, и укладывались всѣ, кто гдѣ попало, не раздѣваясь вполнѣ, а накидывая халаты и капоты. Матушка не очень любила этихъ импровизированныхъ первобытныхъ ночлеговъ и часто уходила спать въ карету. На четвертый день достигали мы наконецъ Щеглова. Какая радость охватывала меня, когда мы подъѣзжали къ перевозу, когда перевозились на паромѣ черезъ рѣку, которая текла 1/2 версты отъ Щегловской усадьбы. Какъ билось томительно и страстно мое сердце, когда мы сворачивали направо, и я, бывало, завижу гумно, садъ, ограду садовую съ бѣлыми вязами и, наконецъ, ворота большаго бабушкина двора. Между тѣмъ бабушка, зная аккуратность батюшки, который всегда пріѣзжалъ въ первыхъ числахъ сентября, ждала насъ съ нетерпѣніемъ, приказывала мыть, чистить и мести флигель своего дома, въ которомъ мы всегда помѣщались и который назывался флигелемъ Шалонскихъ. Онъ соединялся съ домомъ крытой, съ огромными окнами галлереей. Бабушка жила въ большомъ старомъ деревянномъ домѣ съ двумя своими незамужними дочерьми и двумя племянницами, тоже дѣвицами. Старшая — Наталья Дмитріевна, имѣла уже около 50 лѣтъ и страстно любила меньшую сестру свою Сашеньку и двоюродную сестру Оленьку, которыхъ, въ особенности первую, считала ребенкомъ, хотя ей было болѣе 26 лѣтъ. Она звала ее Сашей, а тетя Саша звала свою старшую сестру просто сестрицей или Натальей Дмитріевной и говорила ей: вы. Во всемъ слушалась она ея безпрекословно. Домъ бабушки былъ громадный, съ большой залой и хорами, откуда въ имянины и праздники гремѣла музыка, съ большой и малой гостиными, съ бильярдной залой и мужскимъ кабинетомъ, гдѣ никто не жилъ послѣ кончины дѣдушки. Въ кабинетѣ стояли чудныя раковины, большіе часы съ курантами и китайскій фарфоръ, въ гостиной висѣли въ золоченыхъ рамахъ картины, вывезенныя изъ Петербурга однимъ изъ дядей бабушки. Одна из нихъ представляла испанца въ черномъ бархатномъ платьѣ съ огромнымъ воротникомъ изъ великолѣпнаго кружева, другая — красавицу съ вѣтками сирени у корсажа и въ черныхъ кудряхъ. Была и вакханка съ тирсомъ въ рукахъ, и амуръ съ колчаномъ и стрѣлами. Домъ стоялъ въ глубинѣ огромнаго двора, отъ котораго тянулись сады обширные и тѣнистые, верхній и нижній. Верхній садъ состоялъ изъ старыхъ липовыхъ аллей и кончался плодовымъ садомъ, а нижній шелъ уступами подъ гору къ оранжереямъ, вишневому грунту и пруду, обсаженному елями. За оранжереями текла, извиваясь между зеленѣющихъ полей, небольшая рѣченка. Для насъ, дѣтей, Щеглово представлялось раемъ земнымъ. Любящая, балующая бабушка, въ волю гулянья, катанья, всякія лакомства и услужливость многочисленной дворни. Дворня бабушки жила въ довольствѣ, свободѣ и праздности и относилась къ намъ, внучкамъ, съ любовью и уваженіемъ. Самая наша жизнь, дома крайне монотонная и отчасти суровая, измѣнялась совершенно въ Щегловѣ. Ни длинныхъ молитвъ по утру, ни слишкомъ длинныхъ службъ въ домовой церкви, ни длинныхъ вечеровъ въ молчаніи, матушка за книжкой, а я за чулкомъ. — Напротивъ того, разговоры многочисленной семьи, гости, выѣзды — словомъ, мы выѣзжали въ Щеглово съ замирающимъ отъ радости сердцемъ и покидали его съ горькими слезами.