Андрей Ранчин - Путеводитель по поэзии А.А. Фета

77

Такая репутация Фета поддерживалась его высказываниями (в стихах и в прозе) об иррациональной, интуитивной основе творчества, о звуке, а не смысле как истоке поэзии. Эта любимая фетовская идея была многократно высмеяна пародистами: «Он поет, как лес проснулся, / Каждой травкой, веткой, птицей <…> И к тебе я прибежала, / Чтоб узнать, что это значит?» (Д. Д. Минаев, «Старый мотив»); «Друг мой! Умен я всегда, / Днем я — от смысла не прочь. / Лезет в меня ерунда / В теплую звездную ночь» («Тихая звездная ночь»); «Грезит у камина / Афанасий Фет. / Грезит он, что в руки / Звук поймал, — и вот / Он верхом на звуке / В воздухе плывет» (Д. Д. Минаев, «Чудная картина!», 1863) [Русская стихотворная пародия 1960, с. 513, 514].

О разных версиях происхождения Фета см., например: [Федина 1915, с. 31–46]; [Благой 1983, с. 14–15]; [Кузьмина 2003]; [Шеншина 2003, с. 212–224]; [Кошелев 2006, с. 18–28, 37–38]; см. также комментарий А. Е. Тархова к автобиографической поэме Фета «Две липки» в изд.: [Фет 1982, т. 2, с. 535–537].

В мемуарах «Ранние годы моей жизни» Фет называет причинами выбора военной службы помимо желания вернуть потомственное дворянство, офицерский мундир, свой собственный «идеал» и семейные традиции (Фет 1893, с. 134); В. А. Кошелев предполагает, что выбор военной службы был также средством избежать «„богемного“ существования», в которое поэт «было окунулся в студенческие времена» [Кошелев 2006, с. 76]. Так или иначе, высказывания Фета, не рассчитанные, в отличие от его воспоминаний, на прочтение широким кругом, свидетельствуют о нелюбви к военной службе.

Для отношения сослуживцев к поэту показательна такая их стихотворная шутка: «Ах ты, Фет, / Не поэт, / А в мешке мякина, / Не пиши, / Не смеши / Нас, детина!» [Григорович 1912, с. 158]. Стихи эти, — очевидно, приятельские, не издевательские, но о понимании фетовской поэзии они явно не говорят.

Этими обстоятельствами, по-видимому, объясняется та душевная черствость, равнодушие к окружающим Фета, отмеченные некоторыми современниками Фета: «Я никогда не слышала от Фета, чтобы он интересовался чужим внутренним миром, не видела, чтобы его задели чужие интересы. Я никогда не замечала в нем проявления участия к другому и желания узнать, что думает и чувствует чужая душа» [Кузьминская 1968, с. 172]. Впрочем, признавать бесспорность таких свидетельств (как и категорически отрицать их) сложно.

Андалузия — историческая область в Испании. — А.Р.

О литературной репутации Фета и о восприятии его поэзии см. также: [Елизаветина 1981].

По подсчетам Б. М. Эйхенбаума, из 529 учтенных им строфических стихотворений Фета 108 состоят из двух строф, 222 — из трех, 112 — из четырех, 46 произведений пятистрофные, 25 — шестистрофные, 7 — семистрофные; 9 произведений состоят из восьми и более строф [Эйхенбаум 1922, с. 130]. Сам Фет писал великому князю Константину Константиновичу (поэту К. Р.): «<…> Главное — стараюсь не переходить трех, много четырех куплетов, уверенный, что если не удалось ударить по надлежащей струне, то надо искать другого момента вдохновения, а не исправлять промаха новыми усилиями» (письмо К. Р. от 27 декабря 1886 г. [Фет и К. Р. 1999, с. 246]).

См. анализ семантики поэтического понятия (концепта) слезы в творчестве Фета в главе, посвященной разбору стихотворения «Шепот, робкое дыханье, трели соловья…» (раздел «Образная структура»).

О трепетанье как мотиве лирики В. А. Жуковского см. также: [Семенко 1975, с. 104 и след.]; [Вацуро 1994, с. 148].

Утверждение Г. А. Гуковского об абсолютной субъективности слова в лирике В. А. Жуковского является преувеличением; см.: [Вацуро 1994, с. 65, 67].

Но замечание И. Н. Сухих, что трепет у Фета это «в конечном счете — метафора круговорота, вечного возвращения весны» [Сухих 2001, с. 51], по-моему, — весьма рискованное перенесение поэтического представления, запечатленного в слове трепет, на сферу явлений, с этим представлением прямо в текстах поэта не связанную; здесь исследователь подчиняется не логике анализа, а следует принципу художественной аналогии, метафоры.

См. о примерах употребления слов слезы и дыханье в поэзии Фета: в главе, посвященной анализу стихотворения «Шепот, робкое дыханье, трели соловья…» (раздел «Образная структура»),

См. о художественных смыслах, символике весны и зимы у Фета подробнее в главе, посвященной анализу стихотворения «Учись у них — у дуба, у березы» (раздел «Композиция. Мотивная структура»).

В европейской традиции, восходящей еще к античности, хвойные деревья ассоциировались со смертью и с погребальными обрядами. В стихотворениях столь близкого Фету поэта, как Жуковский, сосны наделяются эпитетом черные, указывающим на безжизненность, связь с миром небытия: таковы «черные сосны», осеняющие могилы, в элегии «Сельское кладбище» [Жуковский 1999–2000, т. 1, с. 53]. В оригинале перевода-переложения Жуковского — «Элегии, написанной на сельском кладбище» английского поэта Т. Грея «черных сосен» нет; см.: [Зарубежная поэзия 1985, т. 1, с. 326].

См. примеры из поэзии Жуковского, Батюшкова, молодого Пушкина и восприятие слов сладкий, сладость, сладостный эстетически консервативной критикой в качестве отличительных черт стиля так называемой поэтической школы Жуковского: [Гуковский 1995, с. 47–51].

Оно было указано как нормативное Я. К. Гротом при кодификации правил русской орфографии (см.: [Грот 1895, с. 67]) и являлось таковым до орфографической реформы 1917 г. (ср.: [Виницкий]).

Известны случаи, когда в поэтических текстах написание рифмующихся слов подчинялось принятой традиции, но их произношение, диктуемое рифмой, отражало не книжную норму, а реальную речь. Ср., например, в стихотворении Е. А. Боратынского «Къ» («Зачем живые выраженья…». ранняя редакция) рифму в строках: «Душа полна тоски ея» — «И на смятение мое» [Боратынский 2002—, т. 1.с. 250]. «Ея» — литературное написание формы родительного падежа местоимения она, рифма отражает разговорную норму произношения этого слова: её (созвучно с моё).

Цезура — словораздел, повторяющаяся межстиховая пауза, находящаяся на постоянном месте, после определенного слога определенной стопы; в терминологии В. Я. Брюсова это «большая цезура» в отличие от «малой» — паузы, находящейся после каждого слова в строке или комплекса слов, объединенных одним ударением [Брюсов 1924, с. 27].

Ср. записи в дневнике Жуковского под 12/25 и 16/28 марта 1833 г. о «золотых краях облаков» и об «облаке с золотою гривою» (цит. по: [Веселовский 1999, с. 383]).

У Фета есть описание, похожее на образы облаков у Жуковского: «И ярким золотом и чистым серебром / Змеились облаков прозрачных очертанья» («На Днепре в половодье», 1853).

О художественных функциях синтаксиса в поэзии Фета см.: [Klenin 1998].

Объединение звуковых и световых значений происходит и посредством параллелизма сказуемых, открывающих череду безличных предложений в первой строфе: прозвучало — прозвенело — прокатилось — засветилось.

Дата написания устанавливается на основании письма Фета В. П. Боткину от 18 мая 1857 г.; см.: об этом: [Генералова, Кошелев, Петрова 2002, с. 480]. Текст письма опубликован: [Письма Фета к невесте 1999, с. 42]. Из текста письма выясняется, что стихотворение обращено к невесте поэта Марии Петровне Боткиной.

Дата написания устанавливается на основании письма Фета В. П. Боткину от 18 мая 1857 г.; см.: об этом: [Генералова, Кошелев, Петрова 2002, с. 480]. Текст письма опубликован: [Письма Фета к невесте 1999, с. 42]. Из текста письма выясняется, что стихотворение обращено к невесте поэта Марии Петровне Боткиной.

Ср. трактовку весны в других стихотворениях Фета: «возрожденья весть живая» («Еще весны душистой нега…», 1854), «Снова в сердце ничем не умеришь / До ланит восходящую кровь, / И душою подкупленной веришь, / Что, как мир. бесконечна любовь» («Весенние мысли», 1848), «Пришла, — и тает всё вокруг, / Всё жаждет жизни отдаваться, / И сердце, пленник зимних вьюг, / Вдруг разучилося сжиматься» («Пришла, — и тает всё вокруг…», 1866).

По утверждению Л. М. Розенблюм, «в отличие от Тютчева, глубоко ощутившего и счастье общения с Природой <…>, герой Фета воспринимает отношения человека с природой всегда гармонически. Ему неведом ни „хаос“, ни „бунт“, столь значительные в тютчевском мировосприятии, ни чувство сиротства среди всемирного молчания» [Розенблюм 2003]. Эта характеристика в общем верна, но только если отрешиться от таких стихотворений, как «Еще майская ночь» или, например, «Угасшим звездам» (1890).