Аслан Жаксылыков - Актуальные проблемы художественного перевода и развитие казахской литературы

Метафора «страна березового ситца не заманит шляться босиком» подверглась существенному изменению: «қайың шыт киген cipə елiм ойынға бетiн бұра алмас», что означает: «В березовый ситец одет народ, не повернется мое сердце к забавам».

Таков неполный перечень трансформированных, потерявших в переводе оригинальную окраску, метафор С. Есенина. В результате перевод не производит на читателя такого впечатления, как сам оригинал.

В переводе стихотворения «Шаганэ ты моя, Шаганэ» мы находим другие факты отклонения от семантики оригинала. Исповедальная форма поэтического изъяснения: «я готов рассказать…» заменено обращением: «қара, əне, то есть – посмотри». Многозначное «потому, что я с севера, что ли» в первой строфе переведено «терiстiк сонау дала əне», что означает: «просторы северные вдали, посмотри».

Слова «я нисколько не чувствую боли» переведены: «ауырды десем не дерсiң», что означает: «больно, если скажу – что ответишь». Эти весьма типичные отклонения от авторского смысла приводят к тому, что перевод получается неадекватным и в какой-то мере нереалистическим.

Несмотря на эти недостатки, переводы Гафу Кайрбекова, Гали Орманова и других поэтов, работавших над составлением сборника, следует считать ценными, поучительными. На этих первых и единственных в своем роде переводах обучаются «высокому искусству» новые поколения поэтов-переводчиков, отшлифовывается их поэтическое мастерство.

Вопросы:

1. В чем заключаются характерные различия между переводом поэзии и прозы?

2. Назовите казахских поэтов-переводчиков, воспроизводивших поэзию С. Есенина на казахском языке.

3. Раскройте смысл термина «эквилинеарность».

Задания:

1. Выпишите значимые реалии в поэзии С. Есенина и прокомментируйте их перевод.

2. Прокомментируйте перевод тропов С. Есенина на казахский язык.

В трудах академика М. Каратаева, особенно тех, которые были посвящены мастерству М.О. Ауэзова в романе-эпопее «Путь Абая», были затронуты актуальные вопросы психологии художественного творчества. В связи с этим возникает необходимость более ясного определения отношения известного теоретика к данной сложной проблеме литературоведения и эстетики.

Нет никакого сомнения в том, что М. Каратаев понимал всю важность данной проблемы, являющейся кардинальной сущностной проблемой теории литературы, имеющей мировоззренческое и общефилософское значение и, безусловно, нуждающейся в дальнейших углубленных исследованиях в соответствии с духом времени. Было также ясно, что эту задачу нельзя сколько-нибудь успешно решить без совместных усилий литературоведов, философов, психологов, нейролингвистов. В западном литературоведении данный процесс успешно развивался, результатом чего стало появление литературоведческой школы Н. Фрая2. Сейчас литературоведам ясно, что появление этой школы, да и других, свидетельствовало о значительном прорыве западной эстетики и теории слова в новом перспективном направлении, которое в последнее время все чаще стали называть коммуникативной поэтикой.

Между тем советское литературоведение, связанное по рукам и ногам идеологическими предрассудками, в решении назревших проблем эстетики и теории художественного слова, зашло в тупик. Особенно ясно эта тупиковая ситуация обозначилась в 70-х годах. Озарения М.М. Бахтина в области теории жанра и психологизма эпических форм, несмотря на большое количество цитат в трудах других ученых, где звучали его идеи, тем не менее, принципиального развития не получили. Многие литературоведы с подозрением относились не только к трудам, но и даже к имени ученого, наметившего новые перспективы развития литературоведения.

Шарахаясь от любых идеалистических и интуитивистских тенденций, обвиняя западных ученых во всевозможных модернистских увлечениях, законодатели советского литературоведения завели теорию художественного слова в унылое болото беспросветного рационализма, догматических построений, в центре которых, подобно монстру – замку Кафки, возвышалась теория социалистического реализма. Эпоха кризиса и переоценки ценностей показала, что одной из причин стагнации эстетики, литературоведения, языкознания, да и других наук, стала материалистическая трактовка фундаментальной проблемы соотношения языка и мышления, интерпретация процессов, лежащих в основе мышления и художественного творчества в духе марксистско-ленинского дуализма причины и следствия. Догматическая, непродуктивная критика западных научных школ, построений философов постмодернизма и постструктуруализма, отрицание всей шкалы феноменальных, иррациональных явлений творческого процесса, сведение тайны зарождения произведения только к акту мышления, к диалектике взаимообусловленности замысла и материала, идеи и темы, вымысла и факта – все это в итоге обусловило стагнацию литературоведения.

Объект эстетического изучения – многомерный творческий процесс – оказался безнадежно утрированным и унифицированным. По сути дела, материалисты оказались в ситуации, где они анализировали не процесс художественного творчества, а ситуацию собственного теоретизирования и концептуализации, развивавшихся в банальной плоскости сплошных дихотомических построений. В данной ситуации нельзя и пытаться хоть как-то объяснить иррациональные мотивы и феномены в творческом процессе, которые встречаются в биографии почти каждого гениального мастера слова, композитора, художника и т.д. Этими мотивами, феноменами, видениями, которые настойчиво возвращают нас к парадигматике архаического трансперсонализма, переполнены биографии всемирно известных писателей, композиторов, художников, поэтов. Совершенно ясно, что рациональная методология не в состоянии хоть как-нибудь объяснить эти духовно-психологические явления, сопровождающие творчество сверходаренных личностей.

В период господства рациональной методологии теоретики литературоведения предельно схематизировали всю сложную проблематику психологии художественного творчества, сведя основные вопросы к примату идеи над замыслом и материалом, сконцентрировав внимание не на причинах и тонких обстоятельствах зарождения и формирования творческого импульса, а на процессе оформления импульса (идеи) в форму художественного произведения. При таком изначально схематическом подходе сфера иррациональных явлений в психологии творческого процесса, конечно, игнорировалась, или просто констатировалась, и в этом ничего удивительного нет, – незадолго до этого советская психология либо вообще отрицала наличие подсознательного и сверхсознательного, или же, признавая их, относилась к ним с большим подозрением как к области непознаваемого туманно-мистического. Современная психология в наших республиках – порождение периода тоталитаризма, следуя за развитием мировой науки, вновь открывает эти темы для себя, вынужденно признает роль феноменального и иррационального в процессах осознания и познания, вместе с тем она не в состоянии выдвигать какие-либо продуктивные теории. Разве это не прямое свидетельство отставания наших наук, переживших период многолетней стагнации, фетишизации материалистического метода. Сейчас, обобщая опыт прежних лет, мы не можем не признать, что рациональный метод, основанный на канонизированных понятиях, дуализме объекта и субъекта, сознания и материи, языка и мышления, непродуктивен и не способен эффективно описывать нетривиальные процессы творческого человеческого сознания.

В 70-е годы в советском литературоведении появилось большое количество публикаций, трудов, посвященных главным образом проблемам художественного психологизма и формам психологического анализа в литературном произведении. Сейчас ясно, что эта область оказалась наиболее легитимной с идеологической точки зрения, хотя в 30-е годы она была в числе строго табуированных тем, что в 70-х она выступила в роли своего рода отдушины, куда устремились исследователи, жаждущие углубления в сферы психологии творческого сознания. Художественный психологизм на уровне эстетических явлений литературного произведения – это все же уже результат, статическая проекция того, что предшествовало на динамической фазе создания целого, когда все коммуникативные перцепции существовали в наиболее интенсивной фазе. И именно эта область уже воплощенного, реализованного в структуре произведения, оказалась наиболее привлекательной для большинства теоретиков советского литературоведения. Она была удобна по той причине, что не требовала глубинной перестройки мышления и освоения новых методов исследования и анализа, расширения сферы данных. И эта ситуация в теории литературы, несмотря на появление отдельных интересных трудов, до сих пор преимущественно сохраняется.